Речи о религии к образованным людям, ее презирающим. Монологи (сборник)

Вас, к кому я обращаюсь, я не могу причислить к этим людям, да и вы сами не захотите приравнять себя им: ибо они не презирают религии, хотя по мере своих сил уничтожают ее, и их также нельзя назвать образованными, хотя они дают образование нашей эпохе и просвещают людей и хотели бы просветить все до нестерпимой прозрачности. Эти люди, хрупкие опоры шатающейся эпохи, все еще суть господствующая часть, вы же и мы – лишь малая кучка. Целые города и страны воспитываются по их принципам: и когда воспитание закончено, их снова находишь в обществе, в науках, в философии; да, они имеются и в философии, и не только древняя философия – вы ведь знаете, что теперь с большим историческим смыслом философию делят только на древнюю, новую и новейшую – есть их собственное местопребывание, но они овладели даже и новой. Своим могущественным влиянием на всякий мирской интерес и ложной видимостью филантропии, которая ослепляет также социальные чувства, это умонастроение все еще подавляет религию и всеми силами противодействует всякому движению, в котором хотела бы проявиться ее жизнь. Таким образом, лишь с помощью сильнейшего духа оппозиции против этой всеобщей тенденции может выбиться религия; и вначале она нигде не может являться в иной форме, кроме той, в которой она более всего ненавистна этой тенденции. Ведь все следует закону сродства, и потому определенная способность может возобладать, лишь овладевая предметом, к которому слабо прикрепляется враждебное умонастроение и который она потому может присвоить себе легче всего и с избытком свободной силы. Предмет же этот есть внутренний мир, а не внешний. Объясняющая психология, это образцовое создание указанного рода рассудка, первая истощила себя неумеренностью и почти потеряла доброе имя, и потому именно в этой области счисляющий рассудок прежде всего снова уступил место чистому восприятию. Итак, кто религиозен, тот несомненно сосредоточен на себе самом, направляет свой дух на рассмотрение самого себя, и притом своего глубочайшего нутра, предоставляя пока рассудительным людям для их целей исследование всего внешнего, как интеллектуального, так и физического. И точно так же по тому же закону чувство к бесконечному развивается легче всего в тех, кто по своей природе далее всего стоит от центральной сферы, принадлежащей указанным противникам общей полноты жизни. Поэтому-то издавна все истинно религиозные люди отличались мистическим оттенком, и все фантастические натуры, которые слишком воздушны, чтобы предаваться грубым и косным мирским делам, имеют по крайней мере зачатки религиозности. Таков характер всех религиозных явлений нашего времени, таковы две краски, из которых они всегда составляются, хотя и в самых различных смешениях. Я говорю: явления – ибо большего трудно ждать при этом положении вещей. Фантастическим натурам не достает силы проникновения вовнутрь, способности овладевать существенным. Легкая переменчивая игра красивых, часто восхищающих, но всегда лишь случайных и совершенно субъективных комбинаций удовлетворяет их и есть для них высшее: более глубокой и внутренней связи не может уловить их взор. Они ищут собственно лишь бесконечности и всеобщности прекрасных призраков, которая, в зависимости от точки зрения на нее, есть и нечто гораздо меньшее, и гораздо большее того, что действительно чувственно воспринимается; но они привыкли останавливаться на призрачном и потому вместо здоровой и сильной жизни имеют лишь рассеянные и беглые душевные движения. Их душа легко возгорается, но всегда беспокойным, как бы ветренным пламенем; они имеют лишь зачатки религии, как имеют зачатки искусства, философии и всего великого и прекрасного, поверхность чего их привлекает. Напротив, тем, кто по своей внутренней природе преимущественно способен иметь религию, но дух которых всегда остается обращенным вовнутрь, потому что при современном положении мира он не в силах овладеть чем-либо бо́льшим, – таким людям часто недостает материала, чтобы их чувство могло развиться в самостоятельную религиозность. Существует великая, могучая мистика, которую даже самый фривольный человек не может созерцать без почитания и преклонения и которая в самом мудром человеке вызывает благоговение своей героической простотой и своим гордым презрением к миру. Нельзя сказать, чтобы душа, живущая такой мистикой, была насыщена и переполнена влияниями вселенной; но, таинственно гонимая назад к себе самой всяким отдельным таким влиянием и находя в себе основу и ключ для целого, – убежденная широкой аналогией и смелой верой, что не нужно покидать себя, а что дух достаточно богат, чтобы внутри себя сознавать все, что могло бы быть ему дано извне, – такая душа в силу свободного решения навеки замыкается от всего, что не есть она сама; но это презрение не есть неведение, эта замкнутость духа не есть бессилие. Но именно такое неведение и бессилие, к сожалению, присуще в настоящее время людям нашего типа: они не научились открывать себя природе, живое отношение к ней испорчено им тем дурным способом, каким всегда им показывали или, скорее, наперед рисовали лишь единичные вещи, и их самосозерцание не оставляет им достаточно чувства и света, чтобы преодолеть эту старую тьму; гневаясь на свою эпоху и осыпая ее упреками, они не хотят иметь ничего общего с тем, что есть в них самих ее создание. Поэтому высшее чувство в них неразвито и скудно, и их истинное внутреннее общение с миром болезненно и ограниченно; и так как они одиноки в своем чувстве и вынуждены вечно вращаться в слишком узком кругу, то их религиозное сознание, после болезненной жизни, умирает от слабости, обусловленной недостатком раздражения. Те, чье чувство к высшему, смело обращаясь вовне, ищет и там расширить и возродить свою жизнь, знают иной исход, который слишком ясно обнаруживает ненормальное отношение между ними и их эпохой, – стеническую смерть; это, если угодно, есть эвтаназия, но страшная, это есть самоубийство духа; не умея охватить мир, внутренняя сущность и великий смысл которого остается ему чужд под внешним давлением мелких воззрений, обманутый запутанностью явлений, предавшись разнузданным фантазиям, ища вселенную и ее следы там, где их никогда нельзя найти, человек, наконец, в досаде совершенно порывает связь между внутренним и внешним, изгоняет бессильный рассудок и кончает священным безумием, источника которого почти никто не ведает; это есть вопиющая к небу и все же непонятная жертва всеобщего презрения и пренебрежения к внутреннему существу человека. Но именно только жертва, а не герой; кто погибает, хотя бы и в последнем испытании, не может быть причислен к людям, посвященным в глубочайшие мистерии.