Речи палача

Вот по причине всего этого и создается такой образ нашей профессии. Однажды в музей пришла пара журналистов. Ни слова не говоря, они мне показывают свои удостоверения. Как будто они из полиции! Я им говорю: «Два входных билета — 40 франков». «Но мы представители прессы!» Я им сказал: «И что? Здесь все платят. Бесплатно я пропускаю только инвалидов — да и то они все равно хотят заплатить — и судей, потому что я беседую с ними и получаю сведения по теме. А вы со своим журналистским удостоверением… А почему бы не вспомнить о праве горсти?[61]» Тут они не стали заходить. А мне наплевать на это.

В итоге только мемуары Сансона можно, пожалуй, воспринимать серьезно. Хотя он и нанял «негра», он был жив, когда опубликовал эти мемуары. Несмотря на то, что он сделал это немного из мести. Потому что в конце концов его выкинули на улицу. Он плюет в колодец, в то время как жил этим. Он заставляет поверить, что был вынужден заниматься этим делом, потому что этим занимались его родители. Не будем лицемерами, он занялся этим потому же, почему я захотел этим заняться: из-за многих привилегий, которые можно из этого извлечь; и точка. Так вот, кроме мемуаров Сансона, все остальные, Хайденрайш, Дейбле, Рош, Дефурно, Берже, Обрехт, Шевалье… никто из них не написал мемуаров. Все книги, которые можно увидеть, Пьера, Поля или Жака… это газетные статейки, чтобы заработать денег, переписывая историю. Так называемые мемуары палача, это надувательство. Эта книга, которую я создаю с господином Бессетом, является первыми и последними речами палача. Поскольку Шевалье не будет говорить, а потом никто не сможет оставить свидетельства.

Я — палач?

Я — палач? Вовсе нет. Я был экзекутором криминальных приговоров. Я исполнял закон без ненависти к осужденному, что бы он ни совершил, но не допуская и слабости, потому что я думал о беззащитных жертвах, которые иногда подвергались пыткам, и о семьях жертв, карающей рукой которых я в некотором роде был.

Как был ею и прокурор, требовавший смерти осужденного, но который, скажем так, не находил в себе смелости опустить лезвие. Во время казней моя личность менялась. Я не терял из виду осужденного. Да, занимаясь своей работой, я смотрел ему в глаза и не обращал внимания, не слышал ничего из происходившего вокруг нас. Если бы я не думал о жертвах, я бы, без сомнения, почувствовал бы жалость к некоторым осужденным, и мне было бы очень трудно выполнять эту работу. И не будем говорить о храбрости в выполнении этих функций, скорее надо сказать о методичном хладнокровии перед лицом гибельных ситуаций (выражение, как нельзя более подходящее к данной ситуации). Если кто-то рискует своей жизнью ради спасения жизни других, вот это храбрость. Но пилот, выполняющий приказ и бомбардирующий город, — это храбрость или трусость? Он знает, что будет убивать мужчин и детей, стариков. И он не думает об этом? А потом он щеголяет крестами и золотыми нашивками. И выглядит героем в глазах соотечественников!

Я думаю, что если бы я был военным, то бросить бомбу или две, породить десятки смертей, десятки раненых, детей — особенно сейчас, глядя на мою дочь, — меня бы мучили страшные сомнения, и думаю, что в таком случае у меня были бы кошмары. Однажды бывший военный, посетивший музей, сказал мне: «Я прошел войну, нагляделся на нее, но я не смог бы заниматься вашей профессией». Я ему сказал: «Прекрасно, я предпочитаю оставаться на своем месте». Для меня его положение более ужасно. Он бросает бомбы и не видит, что он делает! Я же вижу, что делаю. Я не убиваю невинных. Авиатор со своей бомбой убивает людей, которые ничего не сделали… Да, я предпочитаю свое положение. По крайней мере я казнил преступников. Я не буду убивать человека, который ничего не сделал. Ну! Даже служить в мобильном отряде, вот так вот дубасить людей я бы не мог.

Никто не обязан занимать должность экзекутора. Этот выбор делается совершенно сознательно. Что касается меня, я попросил об этом своего отца и гордился этим. Мне платили за эту должность. Я знал, кого я казнил и почему. Если государство доверило нам эту неприятную и болезненную работу, оно сделало это потому, что сочло нас честными и не питающими ненависти. Мы просто выполнили свой долг.

Послесловие

Sumum jus, suma injuria.[62]

Хороший историк похож на людоеда из сказки. Если он где-то учует человеческую плоть — он знает, там его добыча.

Марк Блох

Встреча

Проработав более двадцати лет в области социологии и антропологии преступления,[63] весной 1991 года я нашел в моем почтовом ящике в университете Франш-Комте письмо, датированное 15 апреля и составленное следующим образом.

Музей правосудия и наказаний

Господину Бессету