Когда на кону стоит жизнь подсудимого — говорю об уголовных делах, — роль правосудия состоит в том, чтобы закрыть глаза, если есть хоть малейшее сомнение, но открыть их и нанести сильный удар, если есть доказательства вины при тяжком преступлении. Но, по моему мнению, лучше оставить девяносто девять преступников на свободе, чем казнить одного невинного. Это ужасно. Я, как экзекутор, предпочитаю мое место месту президента республики, генерального адвоката или даже присяжного, который требует смерти кого-либо. За приговор ответственны они. я только казню. Да, если я ставлю себя на место прокурора, это еще хуже! Ведь это он требует смертной казни. Это очень серьезно. И тут нужно быть уверенным. Тут вы поднимаетесь над людьми, чтобы судить их. Виновен! Нужно действительно быть уверенным.
Мне жаль генерального адвоката, присяжных, президента республики, которые являются главными действующими лицами. Именно поэтому для меня прокурор — неблагодарная работа. Я предпочел бы быть президентом суда присяжных или адвокатом. Защищать. Можно сказать себе, по крайней мере, я спас человека. Но прокурор, или даже адвокат обвинения, они по другую сторону барьера. Может быть, кто-то из них знает, кому-то известна деталь, которая могла бы спасти жизнь обвиняемому, и он ее скрывает, чтобы выиграть процесс. Есть такие адвокаты. Они знают, но не желают сообщать, потому что хотят выиграть процесс. Это ужасно… А присяжные! Я был экзекутором, я знаю, как это происходит, и если меня призовут в присяжные, я не знаю, смогу ли я, не откажусь ли я. Вот так вот сказать, в моем мнении, по совести, виновен, смерть! У меня есть документ суда из Эксан-Прованс, где присяжный написал: «в моем мнении, по совести, виновен!» Такой бюллетень голосования присяжных — редкость, потому что в принципе они должны сжигаться. Я положил его в свой музей.
Итак, возвращаясь к вопросу о судебных ошибках, возможно, одна из них имела место, как считают некоторые, в деле Лезюрка, в деле о лионской почте. Нападение на почтовый транспорт. В этом деле их было трое или четверо. А в итоге казнили пятерых. Это значит, что один или двое были лишними!
Но в то время в практике были показания, основанные на опознании. И одна из женщин сочла, что видела его, вот так! Лезюрк, это ведь человек, который умер, которого гильотинировали ни за что! Это ужасно! Потому что нужно понимать, что такое казнь, парень теряет свою жизнь, потом еще его жена и все такое, а он невиновен! Это кошмар.
Лезюрк похоронен на кладбище Пер-Лашез. Поэтому я пошел посмотреть. Потому что мне, как экзекутору, это было интересно. Пер-Лашез — это целое поселение! Так вот, Лезюрк — это склеп, фамильный и все такое. Но это для меня кое-что значит, этот невинно казненный парень. Поэтому я поклонился этой могиле и попросил прощения от имени экзекуторов, участвовавших в подобной несправедливости. И я подумываю о том, чтобы заказать реставрацию этой могилы, за которой совсем не ухаживают и за которую в некотором роде все мы в ответе. И каждый год я хожу поклониться этой могиле, которая для меня символизирует человеческую несправедливость.
Если бы не было закона, это были бы джунгли. Закон необходим. На казни в Тунисе я разговаривал с высокопоставленным представителем судебной власти. Он мне сказал: «Они могут говорить что угодно, но смертная казнь пугает. Послушайте-ка, господин Мейссонье, если бы завтра… если на сорок восемь часов не было бы больше закона, не было бы правосудия, так что, была бы гекатомба!» Действительно, кто не хочет отдубасить соседа, сломать дом соседа, потому что он так или иначе мешает. Другой, ревнивец, хочет прирезать любовника своей жены. Если бы человек был уверен в безнаказанности. Но он боится, что у него будут неприятности. Если бы не было страха перед жандармами, была бы резня! Пришлось бы зажечь красные фонари. Месть была бы страшной! Представьте себе парня с оружием в руках, который нападет на банк и которого никто не будет преследовать? Если бы не было больше правосудия, был бы бардак, гражданская война. Поэтому, что бы ни говорили, именно страх, страх перед правосудием, страх перед наказанием удерживает общественную жизнь.
С другой стороны, если мы хотим быть оптимистами, можно подумать, что человек понемногу становится более цивилизованным. Действительно, можно сердиться на кого-то, но не покушаться при этом на его жизнь. Можно жить на другие средства, не грабя других. Может быть, мы еще в самом начале пути, и через тысячу или две тысячи лет человек будет иметь достаточно воспитания и достаточно доброты по отношению к своим ближним и при этом не бояться правосудия.