Речники

Ей казалось, что она свой нос сунула в чей-то рот гнилой, что вместо того, чтобы проветриться со временем, издавал запах ещё крепче да устойчивей. Несколько раз разделку останавливали позывы рвотные, но она почему-то как за должное восприняла свою «пугалку» сказанную, пообещав волчице питаться её собратьями. Раз сказала, что волков будет грызть, так тому и быть. Поэтому стиснув зубы оставшиеся, упорно продолжала резать тушу вонючую.

Именно тогда опосля очередного порыва наизнанку вывернуться, а до самого полоскания дело не доходило, ибо нечем было, желудок был девственно чист и уж давно выполоскан, в голове её сверкнула догадка на загадку Девину. Да так, что первый раз в жизни дух как-то перехватило по-особенному. «Вот он!» – озарилась она мыслью истины.

Так родила Дануха закон первый: «не блядить». Так он значился. Коль сказала, то делай обязательно. А не можешь сделать обещанного, то и жить незачем.

Мясо хоть и варилось время долгое, но не по зубам пришлось едоку беззубому. Отвара похлебала, а мясо пилила ножом каменным, в виде широкой пластины кремниевой, кусочками маленькими да дожаривая их на углях тлеющих. Только так и съела. Морщилась, но ела.

Хороня в реке кого нашла по кутам да на склоне холма высокого, она не проронила более ни одной слезинки, даже капельки. Опосля драки с волком как обрезало. Только злость осталась непонятная. Раздражало всё, даже погода хорошая.

Воровайка чуя настрой хозяйки, что был хуже некуда, держалась от неё поодаль да молчала, как онемела от всего этого. Усевшись где-нибудь на верхотуре, ветке дерева, вертела головой на полный круг, изображая из себя на стрёме сторожа при исполнении.

Дануха, только как закончив все дела в баймаке порушенном, пошла по прибитому травяному следу в степь широкую в поисках артели да сына единственного. Место их погибели нашла сразу почитай, а вот из мужиков уже никого, только кости обглоданные да разбросанные огрызки голов во все стороны.

Лагерь у них был временный, кибиток не было. Остались лишь шалаши разваленные да шкуры с жердями разбросанные. Сложила жерди, что нашла в одну поленницу. Сносила на эту кучу дров все останки человеческие. Пересчитала по головам. Оказалось, что артель была полная. Никто не спасся от ворога лютого. Запалила. Поныла песнь похоронную, отправляя мужиков своих на небеса к Валу Вседержителю. Вот и всё что смогла. Прощай сынок. Прощайте мужики артельные.

Вернувшись напоследок в баймак. Подрыла Столбы Чуровы. Уронила в реку да пустила плыть к Дедам-покойничкам, навсегда расставаясь со старой жизнью привычною. Волка она доела всё-таки. Шкуру оскоблила как смогла, солью изнутри натёрла, выдержала, а потом как накидку на плечи пристроила. Было не холодно, даже жарковато под солнышком, а накидку сделала просто от того, что захотелось так.

Да хвост от зверя отрезала, приделав на клюку в виде украшения. Этот хвост обладал для неё странным колдовством неведомым. Как только брала его в руки старческие, в раз вскипала от непонятно откуда берущейся злобы с ненавистью. Так злыдней и ходила все дни погребальные, нет-нет да затеребит в руке серый огрызок от волка оставшийся.

Воровайка так вообще к хозяйке близко подлетать наотрез отказывалась, куда там на плечо усаживаться, как бывало ранее. Как Дануха накидку на себя набросила, так эту дрянь все эти дни молчавшую, прорвало на понос говорливый без умолку. Как уж она только не причитала бедная. Как только не драла свою глотку сорочью да не возмущалась увиденным. Выкрутасами в небе психовала, скакала, прыгала. Даже пучок травы в припадке злобы весь исклевала да выщипала. Опосля истерики припадочной, за которой Дануха с интересом смотрела посмеиваясь, сорока улетела на берёзу да там усевшись на ветку, нахохлилась, затаив обиду смертную, отвернулась от хозяйки да замерла чучелом.

Дануха ещё маленько позубоскалила на выплеск её птичьих чувств, собрала пожитки, что нашла в мешок заплечный, что смастерила из уцелевшей шкуры найденной. Взяла клюку, вечно с собой таскаемую, хотя теперь она была как бы и не к чему ей с её ногами помолодевшими, но от привычки иметь её под рукой просто не смогла избавиться.

За долгие годы эта деревяшка старая стала чем-то вроде части тела собственного. К тому же Дануха не бросила ещё и потому, что чуяла себя с ней словно при оружии. И отмахаться можно, и врезать как следует. Так что посчитала палку вещью полезною.

И вот лишь опосля того, как собралась полностью, подошла к берёзе той, где сидела сорока «надутая» да впервые за эти дни с ней заговорила, как, бывало, ранее: