Редберн: его первое плавание

И всё это время под серым, мрачным небом судно обречённо стояло под ударами волн, то с одной стороны, то с другой, борясь с враждебными порывами ветра, пропитанное дождём и брызгами, ни на дюйм не продвигаясь к своему порту.

На шестое утро ветра слились в бурю, в которой мы раздели наше судно до «штормового стакселя». За десять часов волны превратились в горы, и «Горец» поднимался и падал, словно большой бакен. Вопли и жалобы привели к попутному направлению ветра и утонули в рёве ветра среди такелажа, в то время как мы отдали буре почерневшие тела ещё пятерых мертвецов.

Но поскольку смерть отбыла, места двоих из них были заполнены человеческой волной, состоявшей из двух родившихся младенцев, которых чума, паника и буря преждевременно поторопили войти в мир. Крик первого из этих младенцев прозвучал почти одновременно со всплеском упавшего в море тела его отца. Так мы приходим, и так мы уходим. Но, окружённые смертью, и матери, и малыши выжили.

В полночь ветер стих, оставив широкое, катящееся море и – впервые за неделю – ясное, звёздное небо.

В первых утренних часах я сидел с Гарри на брашпиле, глядя на волны, которые в ночи казались реальными холмами, где, возможно, были построены крепости, и реальными долинами, в которых, возможно, обосновались бы деревни, рощи и сады. Всё походило на швейцарский пейзаж из-за лежащих внизу тёмных фиолетовых речных долин с часто ниспадавшей, словно лавина с гребней волн, белой пеной, кипящей и бурлящей, и в результате, как оказалось, заглатывающей людей.

К полудню следующего дня тяжесть на море спала, и мы понеслись по волнам на всех наших поставленных холстах – с оглушающими хлопками понизу и поверху – и с нашим лучшим рулевым у руля, с самим капитаном у него под рукой, прогнувшимся вперёд, наряженным, приветствующим бриз на гакаборте.

Палубы очищались и вымывались насухо, а затем все эмигранты, которые не были больными, вывалились на палубы, вдохнув восхитительный воздух, разложив свои влажные постельные принадлежности на солнце и угощая себя щедрой едой от капитана, который, наконец-то, счёл целесообразным увеличить их продуктовый паёк. Отдельные пассажиры теперь уже присоединились к группе членов команды, которая, пройдя в третий класс с вёдрами и мётлами, устроила кораблю полную чистку, вынеся на палубу неведомое количество доверху наполненных вёдер с грязью. Это больше походило на очистку конюшни, чем на жильё для мужчин и женщин. В этот день мы похоронили троих, на следующий день одного, и затем мор оставил нас с семью выздоравливающими, которых разместили возле открытого люка, наскоро разобранного, с квалифицированным лечением и даже под нежной заботой со стороны старшего помощника.

Но даже при столь благоприятном повороте дел оставалось ещё много беспокойных предчувствий, что при пересечении Большой Ньюфаундлендской банки туманы, с которыми там обычно сталкиваются, могли бы навлечь возвращение лихорадки. Но, к всеобщей радости, пока продолжал дуть попутный ветер, и мы быстро прошли эти страшные мелководья и повернули на юг в сторону Нью-Йорка.

Наши дни теперь стали ясными и спокойными, и, хотя ветер уменьшился, мы всё ещё шли своим курсом по прекрасному морю. Пассажиры третьего класса – в подавляющем большинстве – выглядели пока подавленными, хотя и немного повеселевшими из-за сердечной атмосферы и надежды скоро достичь своего порта. Но тем, кто потерял отцов, мужей, жён или детей, уже не нужно было никакого крепа, чтобы показать другим, что с ними стало. Воистину трудна и горька была их судьба, поскольку у бедных и опустошённых горе не снисходит до простого чувства, пусть даже искреннего, а оставляет терзающую действительность, что разъедает их жизненную сущность; для них нет разнообразных соболезнований, ласковых целителей и полчищ симпатизирующих друзей, и они должны тяжко трудиться, несмотря на то что завтра будут похороненными, и тот, кто должен будет держать их гроб на похоронной процессии, прежде должен будет отбросить свой молоток.

Как тогда быть с этими эмигрантами, которые в трёх тысячах миль от дома внезапно осознали себя лишённым братьев и мужей, без нескольких фунтов или, возможно даже, без нескольких шиллингов для покупки еды в чужой земле?

Что касается пассажиров в каюте, то кто теперь был столь же весел, как не они, спешащие со своими длинными кошельками и славными портмоне к обетованной земле без страха перед судьбой? Все до одного они были щедры и веселы, а старый джентльмен с желеобразными глазами, прежде чем заговорить, выдал стюарду шиллинг.

Леди, которая умерла, была пожилой женщиной, американкой, возвращавшейся после посещения единственного брата в Лондоне. У неё не было друга или родственника на борту, следовательно, поскольку траур по незнакомцу, умершему среди незнакомцев, невелик, то память о ней была похоронена вместе с её телом.

Но самым достойным упоминания среди этих, теперь уже беззаботных, людей в перьях было веселье, во время которого некоторые из них подтрунивали над другими и над паникой, которой поддались почти все.