Redrum 2016

Они вышли в ночной двор. Ни человек, ни собака не соображали, который час. Такса — по естественным причинам. Упав задом в первый же сугроб, она наслаждалась…наслаж-жда-алась… жидкость из тела текла сладко… текла сладко… текла и текла… Воздев морду к шальным звездам, она, похоже, готова была приступить к неприличному для пожилой суки сентиментальному акту песно-воя. Но в самый сакральный миг — испустила дух. Скончалась. Померла. Издохла. Некий важный орган ее маленького тельца не выдержал долгого терпения: лопнул ли от перенапряжения мочевой пузырь, запер ли собачье сердечко тромб, а может быть, мозг отворил под напором крови свои непогрешимые шлюзы — кто знает?

Хозяин еще некоторое время глазел на звёзды, сидя на апрельском снегу. Затем, разом забыв и о небесных стекляшках, и об естественных надобностях, схватил в охапку тёплый трупик драгоценной подружки и прижал его к своей небритой, перегарной лицеморде.

Мужик реально почувствовал себя сукой. Луна свалилась на его лохматую, давно не стриженную голову, взмыла в небо и вновь ударила его по пегой, несчастной, дурной башке.

С восьмикилограммовой тушкой на руках пьяница поднялся в квартиру, отыскал нехитрый инструмент, сунул в карман изрядно початую бутыль и вновь выполз под волшебные — звёздные, звездевшие, звездейшие, звезданутые, звездатые — предвечные небеса.

Свод мерцал.

На пустыре, в одиночестве, алкоголик выкопал в подтаявшем снегу убогую могилку, положил в неё влажное тельце, сложил на груди таксы крестом короткие передние лапки (в такой позе она любила спать в своей корзинке) и медленно-медленно, долго-долго, до розового рассвета, пил из горлышка вонявшую хлоркой водку. Он приказал истощённому мозгу не думать в эти страшные минуты. Мозг привычно подчинился.

По воротнику пушистой небесной шубы катился изумрудик последней звезды, когда Леонид вернулся в свою затхлую берлогу.

Долго и бессмысленно он сидел на унитазе, ожидая облегчения. Вдруг заметил на животе матерчатый крест — на днях он приклеил к назревшему фурункулу листок алоэ двумя кусочками лейкопластыря. Прыщ чесался. Человек оторвал от кожи крест: в соке алоэ плавала гнойная капля крови. Приподняв тощий зад, Леонид с отвращением метнул гнойно-кровавую повязку в фаянсовую бездну.

Лучше бы он этого не делал. Потому что тотчас же где-то — то ли в глубинах его подсознания, то ли в космосе других вселенных, то ли в подсознании неведомых существ других вселенных — в общем, где-то далеко-далеко, на границе бытия и небытия (может быть, вообще в параллельном мире) — раздался робкий звук, словно младенец блаженно вздохнул во сне.

И уже в тот момент, когда Леонид, раскорячившись, промокал туалетной бумагой неиспользованную задницу, на поверхности унитазной лужицы осторожно проявилась треугольная усатая мордочка.

…Почувствовав тонкий укол в шею, Леонид широко распахнул глаза. Не шевелясь, посмотрел в чёрный потолок. Было тихо. Очень тихо. Тишина абсолютная. Нет звуков — значит, нет ни времени, ни пространства. Нет энергии. Руки не желали двигаться. Всё, что он сумел, — с трудом приподнять правое плечо, чтобы прищемить им место укуса. Тихо. Нестерпимо, нечеловечески тихо. Так тихо не бывает даже под километровым слоем ваты. Которого тоже не бывает.

Вот и последнего друга нет. Жизни нет.

Мёртвыми зрачками Леонид смотрит в чёрный потолок. Мать умерла — два года назад. Потом ушла жена. Сначала в ислам, потом к южному джигиту. Осталась лишь фотография на комоде. А теперь и такса издохла.

Существо, похожее одновременно на выдру и на крысу, высунувшись из туалета, внимательно вслушивается в тишину квартиры. Нет четырёхлапого стремительного и отважного врага — остался лишь его мерзкий запах. Но есть двуногий божественный резервуар, наполненный мучительно-нежной, сладостной жидкостью, в которой, словно сахар, растворена любовь. Красная жидкость — жизнь. Крупный пришелец сторожко забирается на кровать, пробирается к шее человека, долго ждёт и наконец прокалывает вену крошечным шильцем-зубчиком. Его слюна гасит последние силы алкоголика, навевает черные наркотические сны.

Днем под неопрятной рыжей бородой и закрывающей шею нечесаной шевелюрой красные пятнышки инъекций не видны. Да и кому разглядывать? Нет жены, нет друзей, нет родственников, нет даже собаки, а есть лишь смертная тоска на сердце при свете и обморочные, танцующие под шорох цветущих черёмух, видения ночью. Соседи, конечно, замечают, что после смерти собаки Леонид совсем сдал, опустился. Отощал ещё страшнее. Скелетоподобный, рыжебородый, пошатываясь, пряча за стеклами очков мутноватый взор, он добирался теперь только до ближайшего киоска — купить дешевого пойла, сухариков, пачку сигарет. Сил дойти до настоящего магазина уже не оставалось, да и денег… В нынешнем состоянии о работе нечего и думать.