Redrum 2016

«Изначально „Возвращение“ не было хоррором. Более того, в нем не было фантастических допущений вообще. Это был просто грустный и мрачный рассказ про одинокого старика, доживающего свой век в пустой квартире. И уже по мере написания появилась мысль: а какие демоны могут одолевать человека, живущего остаток жизни пусто и бесцельно, по инерции? И одного ли его эти демоны преследуют?»

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Ночь мягко и незаметно вползла в старую хрущевку, распустив по паркету языки теней. Тени бесшумно осели в углах, заклубились в коридоре и замерли вязкой, почти осязаемой стеной; ринулись было на тесную кухню, но отпрянули, испуганные тусклым светом потрескивающей лампочки, и в ожидании застыли на пороге.

Николай Савельевич поставил на плитку алюминиевый чайник и сел на покосившийся табурет, подкрутив громкость радио, вещавшего о новостях далекой и призрачной столицы. Старик со скучающим видом слушал, подперев подбородок кулаком и глядя через мутное стекло во двор. На детской площадке с ракетой посередине собралась компания молодых ребят из соседнего дома. Молодежь пила дешевое пиво, слышалась музыка из переносного магнитофона, изредка сквозь далекий, ропот их бормочущих голосов прорывался заливистый девичий смех и визг. Пенсионер, слыша эти полные радости и жизни звуки, угрюмо вздыхал и почесывал тыльную сторону ладони с наколотыми солнцем и чайкой, вспоминая свою молодость, подернутую плотной дымкой прожитых лет. Он вспоминал жену, веселых и резвых детишек, которых он по очереди катал на шее в этой же квартире, а они бегали вокруг него, смеясь. Дети давно выросли. А жена… Валентину Николай Савельевич похоронил четыре года назад на ее родине.

Маленькая деревенька, вдали от крупных городов и асфальтированных артерий, когда-то выпустила из своих материнских объятий маленькую, еще несмышленую, белобрысую Валюшку, а спустя шестьдесят лет приняла обратно Валентину Степановну, навсегда забрала ее, бледную, безмолвную и холодную, в свой жирный и податливый чернозем.

Металлической трещоткой заверещал телефон. Николай Савельевич, чертыхнувшись, поднялся со стула и, ковыляя, нырнул в залитый тенями, пропахший кислым борщом и старческим потом коридор. В темноте он наощупь побрел вдоль стены. Аппарат звенел, не умолкая, и было что-то в этом назойливом звуке до глубины души противное Николаю Савельевичу. Каждый раз, поднимая трубку, он испытывал омерзение, схожее с чувством, когда берешь в руку склизкий клубок рыбьих внутренностей. Но не ответить нельзя — иначе будут названивать без конца. Всю ночь, пока заспанное солнце не прогонит тени из квартиры. В такие моменты Николай Савельевич жалел, что старость забрала у него только зрение, заставив носить очки со стеклами толщиной едва ли не в палец. Иногда у него возникали мысли, что было бы лучше потерять слух, чтобы не слышать этих вечерних звонков. Нащупал угловатые изгибы трубки, снял ее с рычажков и поднес к уху. В трубке звенела тишина.

— Да? — гаркнул он, и от его резкого, как вороний крик, голоса тени шарахнулись в разные стороны.

— Коля? Привет, Коленька! Как дела у тебя? Почему не звонишь совсем? Забыл про нас? — затараторила трубка голосом Клавы, младшей Валиной сестры, тучной тетки с вечной широкой улыбкой, обнажавшей плотный ряд удивительно белых для ее возраста зубов; с сильными, не по-бабьи, руками и озорным характером. Она делала всю мужицкую работу по дому с тех пор, как погиб зять — разбился пьяный на машине, оставив вдовой жену с двумя дочками на руках. Клава тогда переехала к ним — помогать воспитывать девчонок да поддерживать дом в порядке. И справлялась со своей задачей с удивительной легкостью. В свои шестьдесят пять она и дрова колола, и таскала ведрами воду из далекого колодца, и водила коров на выпас, по вечерам загоняя их хворостиной во двор, и успевала помогать внучкам с уроками до возвращения Татьяны, своей дочери, домой с работы. Николай Савельевич с женой раньше частенько ездили к ним в гости — всего ночь пути на поезде. Особенно старику помнился Клавин самогон, настоянный на одной ей известных травах. Самогон был тягучим, цветом темнее коньяка, пился легко, оставляя легкий привкус шоколада на языке.

Голос в трубке не унимался: