Redrum 2017

— А я здеся купааюсь, — засмеялась она, и, всплеснув руками, отплыла к противоположной стене. У неё был сильный, очень явный и даже грубоватый деревенский акцент. — Я тута, значит, воду вам попорчу, ну? Это говоришь?

Самохин уже не говорил. Он вдруг понял, что девушка-то голая, и уже далеко не ребёнок — над водою на миг мелькнули, забелели в отражениях сотнями бликов и вновь скрылись в темноте две вполне сформировавшиеся девичьи груди. Самохин растерялся и даже не отвёл взгляда. Лишь после того, как они пропали, он понял, что ему сейчас показали, и тогда уже, рассерженный, отвернулся, всем видом показывая, что абсолютно не впечатлён и ни капли не заинтересован.

«Подростки, — сказал он про себя с презрением и снисходительностью, за которой взрослые всегда прячут свою зависть. — Пороть бы надо их…»

Он откинул некстати полезшие в голову образы, вызванные словом «пороть» и недавними белыми бликами на воде, и вновь посмотрел вниз. Девчонка грызла ноготь на большом пальце.

— А я тебя думала вначале за черпалки твои цапнуть, да к себе утащить. А теперь и сама рада, что пожалела, — она сплюнула кусочек отмеревшей кожи в воду и вновь принялась грызть. — Ладонь у тебя больно мягкая да тёплая. Ладная ладонь, добрая, такой, наверное, хорошо девку за грудь держать. Да и топором махать тоже легко.

Самохин вспомнил прикосновение и сглотнул. Мотнув головой, он грубо произнёс:

— Вылезай давай. А то родителям твоим скажу, что ты голая здесь бултыхаешься…

— Умерли у меня родители, — она на миг погрустнела. — Давно уже умерли. Я и лица их уж не помню, только помню, как отец мне пащелков раздавал, когда не слушалась, — она оттолкнулась от стены и подплыла ближе, — а я часто не слушалась, уж это правда. Там идёт кто-то, — сказала она, сверкнув глазами в сторону и улыбнулась. — Ты только не выдавай меня, Ваня, хорошо?

— Какой я тебе Ваня? — растерянно пробормотал Самохин.

— А я всех своих Ванями кличу, — она пожала бледными плечами с налипшими волосами, и Самохин вновь отвёл взгляд. Невдалеке, с ведром в одной руке и папиросиной в другой, шагал, выбивая сапогами пыль, дядя Миша. — Только ты вот чего, — заговорила вновь девушка. — Не выдавай меня всё же. Пусть воды наберёт, да домой снесёт. А то защекочу, — улыбнулась она. И вдруг, перевернувшись, ушла под воду, показав худую спину, белые, с синевой бёдра — и дальше, и дальше, и дальше.

Самохин весь сжался лицом, повернул от бассейна прочь и несколькими крупными, широкими шагами отошёл на безопасное расстояние, затем замер. Лицо его стало необычно сосредоточено, веки дрожали. Он кривил губы, будто хотел что-то сказать или выругаться, но зубы сжались намертво. Тогда он вдруг весь развернулся к бассейну и вперился в него взглядом, рассматривая, как впервые. Он успокоился теперь, лицо его приобрело торжественное, даже возвышенное выражение. Он знал, что не тронется с места, не заговорит, не позвонит никому и даже не закричит, пока не поймёт, для себя одного не поймёт, что он увидел там. Он понимал всю невозможность увиденного, где-то даже оставалось в нём смешливое, ироничное ощущение ненастоящести, подделки, злой шутки, которую сыграла с ним девчонка с зелёными глазами, но там же внутри него уж пряталось осознание необратимости. Той необратимости, которая появляется у психов и убийц, перешедших черту — теперь уже ничего не будет, как прежде, теперь уже всё в его жизни будет отмечено этим событием, потому что он видел, он видел, что у нее там дальше.

В детстве он читал сказку с иллюстрациями, про трех братьев. Там была еще и русалка, которая зазывала людей своим голосом и затем их топила. Один из братьев залепил глиной уши и стал говорить русалке, как та красиво поёт — да только акустика здесь, на болоте, плоха. Он очаровал её, взял на руки и отнёс к стене замка, положил недалеко у рва. Стена замка отражала ее собственный голос, и русалка поползла на него, останавливалась, пела — и вновь ползла, пока не канула вниз. Художник изобразил тот самый момент — русалку на краю обрыва, зачарованную собственным голосом, прекрасную и не видящую опасности, и стоящего позади смеющего садиста, которому было мало просто сбросить её вниз самому, или заколоть, но который был готов наблюдать за её обречённым движением к смерти. Маленький Самохин изрисовал всю эту картинку связкой зажатых в ладошке карандашей, а потом, из мести — и всю книгу.

Хвост девушки, сидящей в колодце, не был таким, как у той, на картинке. Он был бледным, с прожилками, одновременно и жирный, и плоский. Это был сомий хвост, — ясно понял Самохин, и ему стало несколько легче. Русалки ведь наполовину рыбы, так почему бы и не сом?

Дядя Миша тем временем подошёл к бассейну, опустил ведро на землю и, вытащив папиросу из зубов, помахал дымящейся пятернёй Самохину.

— Здорово, Олеж! Ты чего там нашёл, а? Увидал чего?

— Нет, дядь Миш, — сосредоточенно ответил Самохин. — Просто задумался вдруг ни с того, ни с сего… Сам не знаю. Закурить не дадите, дядь Миш?