Redrum

— Варда разревелась — из-за обгоревших плеч. Лоб у неё пылал. Мне пришлось обмотать её голову своими панталончиками, чтобы не было удара. Мы пошли по вчерашнему следу, и он оборвался. Будто кто-то опустил нас с облаков. Колосья не умолкали. Варда не слышала, или делала вид, потому что колосья могли нашептать ей ночью.

— Что они шептали? — Александр прислушался. Было в пшенице что-то искусственно-монотонное, словно в земле, на глубине нескольких дюймов, работали тысячи шелестящих механизмов.

— Обещай, что не станешь относиться ко мне по-другому.

Александр кивнул.

— Оно требовало плату. То, что жило в этом поле. И было самим полем. — Глаза Рахили увлажнились. — За выход.

— Какую? — Он почти знал ответ.

— Варду. К концу дня она свалилась. Её дыхание стало горячим. Это было страшно. Умри она, я осталась бы одна. Зная, что поле не выпустит меня, потому что она СДОХЛА сама. Я не заплатила.

Солнцепёк, шелест и бесконечная рябь на поверхности пшеницы окрашивали слова Рахили в оттенки безумия. Александр вздрогнул.

— Пшеница смолкла. Заговорила сестра. Я не испугалась, если бы она шепнула моё имя. Или кого-то из семьи. Но она повторяла то слово.

— Какое?

— Гузо… Даже не так. — Рахиль сложила губы трубочкой. — Гуууууузо. И я подумала, что не бывает ничейных пшеничных полей.

Раскаленное небо напоминало растянутую над белой лампой солнца бумагу. Рахиль продолжала.

— Ночью лихорадка утихла. Обнявшись, мы затаились под нескончаемый шелест. Я не могла спать. Меня интересовало: когда Варда проснётся, последует ли она зову пшеницы? Я была выше, и сильнее, но всё же…

Назавтра, мы шли прямо, но наткнулись на примятые колосья. Место нашей ночёвки.

Я возненавидела сестру, ибо она затащила нас туда. Глядя на её воспаленную кожу, я наслаждалась. Это легко — испытывать наслаждение, слушая пшеницу.

Рахиль смутилась. Она упорно избегала мужниного взгляда.

Александр ответил.

— Вы были детьми. Ты возложила на неё вину, что вы заблудились. Дети… Просто маленькие девочки.

Рахиль покачала головой.

— Когда мы сделали новый привал, я поняла, что никуда не пойду. Было спокойно и легко. Боль от солнечных ожогов, жажду и голод можно позабыть, если сконцентрироваться на шелесте. Пшеница просила плату. Она была не против, если бы я осталась, но, вместе с тем готова была выпустить. Меня… а не её.

Александр чуял — история закончится чем-то, о чём не стоит рассказывать.

— Пшеница говорила. Она знала многое. Например, что Варда нежеланный ребёнок… Знаешь, почему? Отец сломал маме нос, когда надрался в стельку. Раздел и заставил работать ртом, чтобы у него встал. Мать никогда такого не делала. Не все женщины могут пойти на это…

Рахиль наслаждалась эффектом от своих слов.

— Когда у него набухло, он… сделал Варду. Выносить её стало для мамы мукой. Я познала странное. Ненависть к сестре, источнику наших страданий — и новое чувство, возникшее, когда я слушала, как мать делала… это. В животе млело, а щеки пылали. Девочкам нельзя чувствовать подобное.

Варда проснулась, шепча «Гузо», и я едва не избила её. Уверена, что ей поле нашёптывало что-то другое.

Потом сестра увидела то, чего я не замечала. Иные созвездия. На третий день небо поменялось.

Она нашла плеяду — дитя без рук — вычерчивая пальцами в небе, чтобы показать его. Это пугало до жути. Вскоре мы уснули. Я видела мать, с кровоточащим носом и отцовой штукой во рту.

На заре я проснулась с мыслью, что поле не может быть ничейным. Колосья шумели, но, шум был иным. Без слов. Монотонный и бесконечный. В нём появилось что-то новое.

От сестры палило, будто от печки. В воздухе носилось: гууз-гууз-гуузс, — Рахиль вытянула губы. — Я узнала звук. Он рождается, если косу держит кто-то сильный. Например, отец, и сталь рубит колосья со свистом. Едва солнце бросало багрянец в ночную прохладу, папа выходил косить свежим и выспавшимся. Часа полтора над полем звенело.

— Гузо, — прошептал Александр.

— Да, — согласилась Рахиль. — Только этот гузо был как рёв бомбардировщика. Может потому, что коса, рождающая его, была огромной? Варда стонала. Пришлось ткнуть её лицом в колосья. Время основательно сдвинулось, прежде чем я подняла голову.

Поле цвело алым, как поздняя осенняя листва. Этот цвет — кровь — шёл от луны. Пшеницу рябило, словно ветры затеяли плясать хоровод на исходе лета.

ЕГО освещало, но разглядеть что-то было невозможно. Лишь силуэт. Он косил. Прямой, не знающий устали. Коса походила на молнию.

Гуузс…

Меня обуял не страх — иное. Сродни ужасу безумцев, считающих, что по ночам к ним приходит дьявол. Наш дьявол был далеко. Где вполне мог находиться край поля. Помнишь фотографию — дерево на ладони? Там также. Он был огромным, но расстояние сглаживало габариты, и казалось, что лишь человек косит неподалёку.

Пшеница пела языками мёртвых зёрен. Рано или поздно Гузо выкосит всё, дойдя до меня и Варды. Мы никуда не денемся. Будем бродить, пока не умрём. Но он не прочь взять и наши тела.

Молиться? Ни словечка, что бабуля втемяшивала в наши с Вардой головы, не всплыло. Зато не утихало: