Реформатор после реформ: С.Ю. Витте и российское общество. 1906–1915 годы

Реакция консервативно-монархических изданий на сочинение Колышко была заметно сдержаннее. У правых монархистов не вызывало сомнения, что главной целью автора была реабилитация Витте в глазах общественности. К примеру, «Гражданин» вообще ни словом не упомянул о постановке «Большого человека»[673]. «Русское знамя» также не откликнулось на премьеру спектакля. Лишь в декабре 1908 года, в статье, посвященной «жидовскому засилью в театрах», вскользь упоминается о пьесе, причем она именуется «апологией в лицах “Полусахалинского графа”»: «Тут высшая политика. И пьеса, конечно, не обошлась без известной инспирации [участия Витте. – Э.С.], хотя едва ли она поможет “воскреснуть из мертвых” погубителю России»[674].

Известный правомонархический деятель Б.В. Назаревский в «Московских ведомостях» писал: «Когда смотришь эту пьесу, то нисколько не сомневаешься, о ком в ней идет речь. На меня комедия произвела впечатление защитительной речи, произнесенной опытным адвокатом. Адвокат ставит своей целью во что бы то ни стало добиться оправдания своего клиента… Он возводит на недосягаемый пьедестал высшей порядочности и честности обвиняемого, он с ожесточением нападает на его врагов, нет пятен на обвиняемом, и густой слой грязи покрыл собой тех, кто идет против него»[675].

В целом основная идея «Большого человека» не нашла сочувствия в крупных правомонархических изданиях. Видимо, одиозный образ Витте в консервативных кругах сложно было изменить. Уже упомянутый публицист «Московских ведомостей» заявлял: «Еще большой вопрос, заслуживает ли граф Витте славы, хотя бы властного разрушителя, или просто он – тот камешек, который падает в насыщенную уже химическими веществами массу и заставляет ее кристаллизоваться?»[676] Мучительные терзания главного героя, которому постоянно приходится лавировать, чтобы удержаться у власти, расценивались консервативной прессой как оппортунизм. Н. Николаев, обозреватель «Киевлянина», газеты националистов, вопрошал: «Была ли у него эта, приписываемая автором, идеология? ‹…› Не был ли этот реформатор жизни просто ловким дельцом, таким же спортсменом честолюбия, каким был его приятель Вайсенштейн относительно наживания денег? Не был ли тот “алмаз”, огранке которого он мечтал посвятить свой ум, свое дарование, не больше, как красивою риторической фигурой?.. Я, право, склонен думать, что – да…» И далее: «Он очень много говорит, но из его поступков явствует, что словам своим он никакого обязательного значения не придает. Говорит одно, а делает другое. ‹…› Даже такие отъявленные и несомненные мошенники, как Шмулевич, Коклюс, несомненно симпатичнее Ишимова, ибо они не позируют»[677]. Хотя Николаев прямо не называл имя всем известного прототипа Ишимова, но по общему смыслу статьи ясно, что подразумевался Витте. Для консервативных сил и националистов сановник был однозначно дискредитирован, и пьеса не оказала заметного влияния на их мнение о Витте.

Среди откликов театральной печати резкостью оценок выделялась рецензия П.М. Ярцева. Недовольство известного киевского критика вызвал сам жанр «политического памфлета», несовместимый, по его мнению, с традиционной театральной сценой. После киевской премьеры он писал:

«Большой человек» ‹…› со всей бесконечной пошлостью слов и поступков – должен изображать всем известного государственного деятеля, живого человека. Живого – живущего!!! Это – театр? Об искусстве на нем не может быть и речи. Для искусства душа человеческая – тайна Божия, в которую с великим подвижничеством, великим мучительством оно стремится проникнуть – не для оправдания, не для обвинения, а для молитвы. ‹…› Невозможно было переносить всего, что делал и говорил на сцене оболганный Колышко живой человек, – так, невозможно было слышать слов о народе, что придумал он, и оскорбительно видеть карты «великой страны» в кабинете «большого человека», что развесил он [Колышко. – Э.С.]. Но соберет страна весь вкус, страна театра, что не может видеть, как оплевывается живой человек, соберет и изгонит пьесу памфлетную со сцены[678].

Об этой статье пишет в мемуарах и сам Колышко – по-видимому, нелицеприятная критика Ярцева его задела[679]. В письме в редакцию либеральной «Киевской мысли» драматург попросил Ярцева пояснить свою позицию. Разве сатира подходит к душе человеческой с молитвой? А как же тогда Гоголь, Мольер? Что имеет в виду критик – продолжал Колышко, – говоря, будто главный герой пьесы «оболган»? Главный же вопрос – обращался он к Ярцеву, – в чем тогда секрет успеха пьесы?[680] В этом же номере редакция поместила и ответ Ярцева: