Рейна, королева судьбы

– Вспоминай! – говорили ему. – Не может быть, чтобы ты ничего не помнил. Как назывался город? Или это была деревня? На какой улице вы жили? Какого цвета был дом? Ты спал в своей комнате? Что ты видел на стене, в квартире, за окном? Как звали твою мать, твоего отца?

Как звали? Отца звали «Папа», мать – «Мама»…

В голове мальчика вертелись лишь обрывочные картинки последних дней николаевского погрома, глубокими царапинами врезавшиеся в память именно из-за своей необычности, вернее, из-за состояния пугающей тревоги, которое передавалось ему от взрослых. До этого мир был прост, понятен и полон ласки, а значит, не требовал особого внимания; поэтому он так и остался для Золмана бесформенным розовым облаком счастья, неведомым и безымянным, как могилы родителей. Зато гостиничный номер он помнил довольно четко. Помнил отца, угрюмо сидящего у стола, положив подбородок на сцепленные руки. Помнил мать, которая осторожно выглядывала в окно и поминутно повторяла:

– Боже, когда это кончится? Когда?

– Отойди от окна, – говорил отец.

– Может, задвинуть портьеры? – предлагала она.

– Ни в коем случае! – отец вскакивал и снова садился. – Ни в коем случае. Для них это знак, что тут боятся…

Знак? Какой знак? Золман ясно видел, что родители боятся без всякого знака, видел и боялся сам, боялся так, что даже не мог плакать. Потом они ехали на извозчике к вокзалу, и улица была белым-бела от пуха. Пух порхал повсюду, как снег во время сильного снегопада; он летал по воздуху, садился на лица, на одежду, на чемоданы, на спину лошади, на карнизы домов, легкими облачками взвивался с мостовой, прилипал к первой клейкой зелени деревьев. Повсюду пух, пух, пух… – это было бы удивительно и красиво, если бы не выражение страха на лицах родителей.

– Боже, когда это кончится? – повторяла мама. – Зачем они режут перины?

– Если бы только перины… – угрюмо отзывался отец.

Потом был поезд, и купе, и грохот, и отец, судорожно вцепившийся в дверную ручку, и мама, запихивающая Золмана под лавку.

– Сиди тут! Сиди тут, пока я не вернусь, и ни за что не выходи! Как будто играешь в прятки. Обещаешь? Это очень важно! Обещаешь? Ни за что не выходи, понял? Золман, ты меня понял?..

Да, он понял. Как будто играешь в прятки. Как будто. «Как будто» значит, что нельзя выходить, даже если очень надоест. Надо сидеть, пока не вернется мама, и тогда она обязательно вернется. Потом было такое, что ему пришлось зажать руками уши и зажмуриться, чтобы не видеть чужих сапог, не слышать криков, ругани и других страшных звуков. Потом была тишина, потом вошел кто-то в ботинках и сказал:

– Знатно погуляли.

И другой голос спросил:

– Где же они теперь?

– Известно где, – ответил первый. – Довольно, попили нашей кровушки.

– И мальца? Мальца-то за что?

– За ноги, – хохотнул первый. – За ноги да об пол.

Режь хряка с холоду, а жида смолоду…

Потом Золман устал и заснул, чтобы быть разбуженным шваброй уборщика уже на одесском вокзале. Когда мальчику исполнилось двенадцать, его взяли помощником в кожевенную мастерскую. Теперь он сам носил такие же тяжелые воняющие дегтем сапоги, которые топтали на вагонном полу вывороченные из чемоданов мамины платья. Работа с кожами не для слабаков, выживают там только самые сильные. Золман Сирота выжил. На втором году войны его мобилизовали, и парень честно отвоевал свое в Бессарабии и на Буковине, отступая и наступая вместе с российскими армиями Юго-Западного фронта, пока революция не развалила и фронт, и армии, и Россию.

Теперь, с Георгием на груди и с винтовкой в руке, Золману меньше всего хотелось возвращаться в Одессу, к неприятным воспоминаниям о детдоме и тяжкой доле сироты-подмастерья. Но других предпочтений у него тоже не было. Поэтому он просто осел там, где отшумел последний митинг разагитированного большевиками эскадрона – на правом берегу Днестра, в районе города Хотин. По округе гуляли разношерстные банды, так что на первых порах пригодились и винтовка, и военный опыт. Большевики грабили меньше прочих, и Золман около года партизанил вместе с ними.

Потом, когда выяснилось, что правобережная Бессарабия отходит к Румынии, комиссар отряда Шехтман собрал бойцов и объявил о передислокации.

– Нашему отряду приказано следовать на восток, – сказал он.

– Восток большой… – осторожно заметил комвзвода Золман Сирота.

– В район Николаева, – конкретизировал Шехтман. – Будем устанавливать советскую власть в городе.

В район Николаева Золману хотелось еще меньше, чем в Одессу. Отряд ушел без него – так же, как эскадрон годом раньше. При желании в этом можно было усмотреть перст судьбы, что Сирота и сделал, поселившись в деревне в двадцати верстах от Хотина. Выбор оказался благоразумным: мир в Бессарабии наладился почти сразу, в то время как за Днестром еще года четыре бушевала гражданская война и разбойничали банды.