Рейна, королева судьбы

– Михась, Коля и ты… как тебя… ведите их к выпасу.

– А чего сразу Михась? – возразил обладатель второй винтовки. – «Михась веди», а сам пойдешь хату потрошить? Больно умный!

Высокий с сомнением покачал головой. Как видно, соображения соратника показались ему достаточно весомыми, хотя и обидными.

– Прямо уж так и потрошить. Никто просто так не потрошит, а только по списку. Решали как? Решали так: всех жидов собрать на выпасе. Значит, надо собрать… – он сплюнул и махнул рукой. – Ладно, бес с тобой, отведем все вместе. Тут недалеко.

Ближний луг начинался сразу за околицей – туда их и погнали, понукая окриками и ударами кольев. Золман держал за руки сына и дочь: Давидку слева, Фейгеле справа; дети бежали вприпрыжку, поминутно спотыкаясь, и в эти моменты отец подтягивал их к себе, предохраняя от падения. От падения – в пыль, в кровь, под удары кольев. Сейчас только он, Золман, мог спасти эту шестилетнюю девочку, этого восьмилетнего мальчика, которые семенили рядом, не отрывая от него испуганных, недоумевающих глаз. Происходящее было недоступно их пониманию, и поэтому они не столько боялись, сколько ждали остановки. Ждали, когда наконец прекратится этот изнурительный бег, когда они останутся одни, когда отец, присев на корточки и обняв их за плечи, улыбнется, и растолкует, и объяснит, и успокоит.

Следом за мужем, прижав к себе всхлипывающего Боруха, поспешала Рейна. Золман поминутно оборачивался, словно проверяя, что она еще здесь, словно хотел поддержать ее если не руками, то хотя бы взглядом, и она всякий раз вскидывала брови и мелко-мелко кивала ему в ответ: мол, все в порядке, не волнуйся, думай лучше о детях, а уж я-то как-нибудь справлюсь. И он тоже кивал, позаимствовав у жены крупицу королевской силы, кивал и отворачивался, и только тогда Рейна могла зажмуриться, потому что в глазах мужа, защитника, Маккавея, она видела лишь отчаяние и предчувствие беды.

Золман и в самом деле пребывал в смятении.

Разбитое лицо саднило, в голове вихрем крутились обрывки мыслей, безответные вопросы, горькие сожаления. Пуще всего он корил самого себя, свою глупую самонадеянность, которая позволила врагам застать его врасплох, в состоянии унизительной беспомощности. Ну почему, почему он вовремя не прислушался к голосу друга и еще вчера не переправил к Петру жену и детей? Нужно было сделать это немедленно по возвращении из Хотина. И тогда… о, тогда он показал бы этой пьяной сволочи! Уж он-то от пуза накормил бы свинцом всех этих Михасей и Колянов! Эх… А теперь… Куда дернешься теперь, когда в обе твои штанины вцепились родные детские руки, когда страх за семью когтит и сжимает твое беззащитное сердце? Когда ты вынужден терпеть и склонять голову, потому что стоит приподнять ее хоть на чуть-чуть, как ударят не тебя – их…

Возле речки на выпасном лугу уже сидели и лежали на траве три-четыре десятка человек – еврейские семьи села Клишково. Их охраняли несколько всадников с карабинами и саблями наголо – свои же сельчане, всего за одну ночь превратившиеся из хороших соседей в безжалостных врагов и губителей. Притихшие дети жались к родителям, даже совсем маленькие если и хныкали, то едва слышно. Золман перевел дух, осмотрелся и решил ждать темноты: при свете дня убежать с семьей от конной охраны не представлялось возможным. Время от времени на луг приводили новые группы – целыми семьями, мужчин и женщин, стариков и детей. Пожилой мельник Епуряну, старший среди охранников и по возрасту, и по авторитету делал пометки в тетради.

Золман подошел к нему. Он знал мельника больше двадцати лет: вместе, бывало, выпивали, вместе плясали на ярмарках, вместе занимались нехитрыми общинными делами. Но теперь Епуряну едва скользнул взглядом по разбитому лицу своего многолетнего соседа.

– Чего надо? Добавить?

– Епуряну, это ведь я, – тихо проговорил Сирота.

– За что, Епуряну?

Мельник осклабился. Нельзя было не поразиться произошедшей в нем перемене – так знакомый каждой своей ужимкой милый домашний пес вдруг оборачивается чудовищным волком-людоедом.

– За яйца.

Стоявшие рядом вооруженные мужики захохотали.

– За какие яйца? – оторопело переспросил Золман.

– За твои. Подвесим тебя за твои же яйца. Или ты хочешь за что-то другое?

– Вроде как все, Епуряну? – вмешался в разговор подошедший парень.

Епуряну открыл свою тетрадь и озабоченно покачал головой:

– Шнейдерманов нет. А Петро велел всех собрать. Чтобы и духу жидовского не осталось…

– Ка-какой Петро? – пробормотал Золман, пораженный неожиданным озарением.

– Ты еще здесь, жидяра? – удивился мельник. – Эй, парни…

«Нет, не может быть… – думал Золман, отбегая назад под градом ударов. – Мало ли Петров в Клишково… У того же мельника старший сын. И Коваль, и Прокопенко, и Левень, и Воронов…»

– Чего они хотят, Золман? Зачем нас здесь держат? – тревожно спрашивала Рейна. – Дети голодные…

Он пожимал плечами, отвечал с фальшивой уверенностью:

– Хотят пограбить без помех. Вот выметут все еврейские дома и отпустят… А пока что держись ближе к краю, ладно? Чтобы всегда оставаться у самого краешка. На всякий случай, понимаешь?