Рейна, королева судьбы

Золман поежился. Давать объяснения жене оказалось намного сложнее, чем держать речь перед покладистой кобылой Хуми.

– Много… – наконец признал он, – очень много.

Весь шлях забит. Ни пройти ни проехать. И еще… мост закрыт. Пропускают только военных. Так что все равно ехать некуда.

Рейна молча смотрела на мужа. Она еще никогда не видела его таким растерянным, со дня их знакомства на памятной клишковской ярмарке, когда Золман Сирота впервые предстал перед ней живым воплощением легендарного Маккавея. С тех пор в течение девяти лет он ни разу не давал ей повода усомниться в своем статусе уверенного, бесстрашного защитника. Почему же сейчас он отводит глаза? Почему вздыхает? Почему так беспомощно подрагивают на столе его сильные руки? Неужели и он боится?

Да, не только два узла с семейными ценностями династии Лазари привез с собой Золман из поездки в Хотин. Как ни старался он уберечься от удушающего страха, который тяжким задом насел на черновицкий большак, как ни заговаривал ему зубы беседой с лошадиным хвостом, страх не слушался, не поддавался ни на какие уловки и уговоры. Уж больно густым слоем лежал он на дорогах и на лицах, хрустел на зубах, горчил в воде, разливался в воздухе. Все вокруг дышало страхом, и даже те, кто уже не мог дышать, были насквозь, до мертвого мозга костей, пропитаны его отвратительным трупным ядом. И теперь Сироте оставалось лишь признать этот факт и впустить страх еще и в собственную душу, распахнув перед ним ворота самой последней безнадежно сопротивлявшейся крепости.

«Что будет? – подумал он. – Боже, что теперь будет?»

– Что с нами будет, Золман?

Он посмотрел на жену, на свою красавицу-королеву, царственную мать троих его детей. Детей, которые не могли, не должны были испытать то, что испытал некогда он сам, трехлетним ребенком, скорчившимся под лавкой вагонного купе. Детей, которых он так долго не желал заводить именно по этой причине, которых любил теперь больше жизни. Страх, переполнявший душу Золмана Сироты, был страхом за семью, и только за семью. Если бы в тот момент ему предложили умереть в обмен на гарантию спасения жены и детей, кожевенник согласился бы немедленно и с радостью. Но проблема в том и заключалась, что никто не мог обещать ему столь щедрого подарка, даже ценой жизни.

– Не знаю, – произнес он после долгого молчания. – Не знаю, Рейна. Ты права: мы остаемся не потому, что нет угрозы, а потому, что уходить уже поздно. Даже если бы мост был открыт, даже если бы я достал грузовик, даже если бы мы переправились через реку. Дороги забиты, повсюду беженцы, скоро у людей кончится еда, начнутся болезни, драки, разбой. Красные отступают по тому же шляху, значит, есть опасность бомбежки. Получается, что попасть в этот поток еще опасней, чем сидеть дома. Да и немцы, по всем признакам, приближаются очень быстро. Мы просто не успеем, Рейна. Может, если бы раньше… – а хотя когда раньше? Когда? В первый же день войны? Прошла-то всего неделя… Кто ж мог знать?

Рейна поднялась со своего места, медленно обогнула стол, подошла вплотную, прижала к груди голову мужа. Даже у Маккавеев бывают моменты слабости. В такие минуты женщине нельзя впадать в истерику, иначе действительно рухнет все. Если и есть на этом свете последний бастион, то это именно ласковая женская рука, непоколебимая женская вера.

– Ничего, Золман, – тихо сказала она. – Все будет хорошо, вот увидишь. Мы вместе, это главное. Мы всегда вместе. Слышишь? Всегда вместе…

На следующий день их навестил Петро Билан, верный дружок-корешок, первый заместитель Золмана по председательству в пока еще не упраздненном промкооперативе. Сели за стол, выпили по чарке, закусили крепкими малосольными огурчиками, поговорили о детях и о погоде. Наконец Петро приступил к делу.

– Плохие вести, Золман. К соседу свояк из Секурян приехал, рассказывал, что там творится. Готовятся ваших бить. Уже заранее еврейские дома промеж собой поделили – кто чего себе возьмет. Спорят, кому чья одежа достанется, кому чья посуда, чуть до драки не доходит. Говорят, немцы и румыны дают местным три дня – делать, чего хотят.

– Чего хотят… – повторил Золман. – А чего они хотят?

– Известно чего, – неловко проговорил Петро. – Добра хотят. Даром что соседи, да только кто же станет от добра отказываться, если оно само в руки плывет? И потом, все равно ведь потом всех ваших… Люди, они как рассуждают: я не возьму, так другому достанется. Не пропадать же хорошим вещам.

– Добра хотят, – эхом отозвался Золман. – Ну да.

Добрые люди всегда хотят добра. Неужели и ко мне, такому злому, полезут? Тут ведь, Петро, меня каждая собака знает. Знает, что за мной не заржавеет. Топор у меня острый, вилы наточены, найдется и кой-чего малыми порциями, по девять грамм свинца на каждое доброе рыло. Пусть только сунутся, я их живыми урою. Так и передай, если кто вздумает и здесь, в Клишково, шкуру неубитого медведя делить. Выпьешь еще?

– Налей, – кивнул Петро. – Добрая самогонка.

Выпили, захрустели огурцами. Рейна, склонившись над плитой, вслушивалась в мужской разговор.