Рейна, королева судьбы

Хотин стоял притихший, еще не опомнившийся от недавней бомбежки. Улицы были непривычно пусты, в облике редких прохожих чувствовалась какая-то боязливая поспешность, словно родной город внезапно стал чужим, враждебным и нужно беречься его стен, домов, мостовых. По главной площади ветер гонял серые бумажные бланки – они вспархивали, пролетали метр-другой и вновь, трепеща, укладывались в дорожную пыль, как опавшие листья осенью. Сквозь распахнутые окна горсовета на Золмана смотрели запустение и разруха – ныне единственные обитатели здания, еще неделю назад олицетворявшего нерушимый советский порядок.

Ветерок, которому, как видно, надоело гулять в одиночестве, обрадовался кожевеннику, задорно стукнул оконной рамой, подхватил с земли бумажку с немецким имперским орлом, кинул ее Золману на колени: давай, мол, поиграем! Украинский текст листовки сообщал об окончании жидо-коммунистического владычества. В связи с этим освобожденному народу Украины предлагалось расправить плечи и самостоятельно, не дожидаясь победоносных германских частей, покончить со всеми местными жидами и политруками.

Золман доехал до дома Лазари. Дверь ему открыл Аарон, отец Рейны. Он впустил зятя, высунул голову наружу, тревожно глянул вверх и вниз по безлюдной улице затаившегося штетла.

– Ты на подводе… Надо завести во двор. Теперь за воротами лучше ничего не оставлять.

– Да надо ли? – усомнился Золман. – Я ж ненадолго. Думаю к мосту съездить, посмотреть. Похоже, стоит перебраться на тот берег вместе с красными. На недельку-другую, пока война не закончится.

– К мосту, а? – переспросил Аарон с горечью. – Ты что, с луны свалился? Мост уже который день как закрыт для гражданских. Ни пройти, ни проехать, сплошная пробка. И паника тоже. Военные с партийными ругаются, спорят, кого раньше пропустить, за пистолеты хватаются. Так что о мосте забудь.

– А лодку не достать?

Аарон покачал головой:

– Лодки тоже почти все реквизированы. Да и много ли в лодку положишь? Лодка не подвода.

– Значит, хочешь не хочешь, придется оставаться… – Золман усмехнулся. – Веришь ли, мне даже полегчало. Всю ночь не спал, думал: драпать?.. не драпать? А тут судьба за меня решила. Что ж, так тому и быть, поеду назад.

– Подожди, – остановил его тесть. – Тут в Хотине слухи всякие ходят. Плохие слухи. Погром будет, как в Гражданскую. У вас там в Клишкове ничего такого не говорят?

Золман сузил глаза, повел сильными плечами:

– Пока не говорят. А хоть бы и говорили, пусть только сунутся. У меня с этой сволочью разговор короткий.

– Тогда вот что, – торопливо проговорил Аарон.

– Мы тут собрали кое-что самое ценное, семейное. Серебро, вещи, книги… Подержи пока у себя. В деревне-то всяко безопасней: толпа не такая большая, и защитников у тебя хватает. Верю, что отобьешься… А нам придется у друзей пересиживать, в слободе. Возьми, там не так много, два узла. Брось на подводу, рогожкой прикрой, никто не увидит.

– Да хоть бы и увидели… – прищурился Золман.

– А чего ты не хочешь эти узлы у тех же друзей спрятать? Это кто же, наверно, Ковали?

– Верно, Ковали.

– Ну вот. Они ведь с вами уже лет сто душа в душу. Ты мне сам рассказывал, как в Гражданскую у них в погребе отсиживался…

Аарон вздохнул.

– В том-то и дело, что сто, есть что вспомнить.

Много чего за это время было, и хорошего, и плохого. Лучше людей в соблазн не вводить.

– Ясно.

Золман кивнул, признавая правоту тестя. Да и как не признать: слишком много злодейств повидал на своем веку детдомовский сирота, солдат Первой мировой, красный партизан Гражданской. Не раз и не два на его памяти блеск чужого серебра сводил с ума вроде бы хороших вменяемых людей. Потому что слаб человек, не всякому доверишься так, как сам Золман доверял своим закадычным дружкам Петру Билану или Войке Руснаку.

Домой в Клишково он приехал уже ночью, насилу пробившись сквозь сплошной встречный поток беженцев, которые кто пешком, кто на подводах двигались в направлении реки по обеим сторонам черновицкого шляха. Само шоссе было по-прежнему наглухо забито отступающими армейскими частями. Колонна едва ползла: то тут, то там что-нибудь случалось, и тогда застревало все многокилометровое тело дороги, напоминавшее гигантского питона, издыхающего от неимоверных объемов проглоченной пищи. Офицеры в грязных гимнастерках матерились хриплыми сорванными голосами, усталые солдаты спрыгивали в пыль, тужились, сдвигая с пути заглохший грузовик, упавшую лошадь, телегу или пушку со сломанной осью.