Рейна, королева судьбы

Но и ругань, и кряхтение, и согласное уханье толкающих тонули в странном молчании, необычном для такого большого скопления людей. Не слышалось ни разговоров, ни смеха, ни восклицаний, ни того привычного гула, который всегда сопровождает многоголосую, многословную, многоязыкую толпу. Того особенного, почти морского гула, собранного из мелких капелек шепота, бормотания, смешков, вздохов, жалоб, брошенных на ходу замечаний, нечленораздельного хмыканья, кашля, напеваемой себе под нос негромкой песенки и множества других подобных небольших звуков, составляющих голос слитной человеческой массы. И это всеобщее безмолвие лучше всего свидетельствовало о всеобъемлющем страхе, который тяжелым камнем лежал на каждом сердце, на каждом языке, придавливая и обездвиживая его, лишая человека речи, выдавливая из голов все мысли, все ответы и вопросы – все, кроме одного-единственного: «Что будет? Боже, что теперь будет?»

Поведение людей на шоссе совсем не походило на панику, ведь паника требует мощного единовременного выплеска энергии, воплей, истерики, судорожных телодвижений, а на все это у них уже попросту не хватало сил. Теперь они могли только молчать, механически, шаг за шагом, переставляя ноги, застывая в тупом ожидании, когда движение неизвестно почему приостанавливалось, и снова пускаясь в путь, когда оно столь же необъяснимо возобновлялось. Напрасно Золман пробовал обращаться к беженцам, чтобы расспросить о происходящем; в ответ они лишь скользили по его лицу тусклыми невидящими глазами, обходили, как обходят неодушевленное препятствие, и шли себе дальше.

Эта картина пугала хуже самых тревожных слухов, и Золман приободрился лишь тогда, когда свернул на ведущую в Клишково грунтовку и отъехал на целую версту от придавленного ужасом черновицкого шоссе.

– Ну и отчего ты так приуныла, Хуми? – сказал он, обращаясь к своей кобыле, которая, в отличие от хозяина, и не думала унывать, а напротив, пребывала в приподнятом по случаю близкого уже стойла настроении. – Хотя кого я спрашиваю? Ты, дочка, еще молода и ни разу не видала такого в своей спокойной лошадиной жизни. А я вот видал, и не раз. Да-да, видал… и в пятнадцатом году во время империалистической, и в восемнадцатом во время Гражданской… Тю!.. Беженцы, Хуми, всегда одинаковы, особенно поначалу. Потом-то привыкают, а поначалу всегда боятся. И взгляд этот, не приведи Господи… думал ли я, что когда-нибудь снова увижу этот взгляд? Нет, дочка, не думал… Ох, грехи наши тяжкие… Да, привыкают. Потому как в дороге – не то что дома на печи: холодно, голодно и голову негде приклонить. Но все равно устроиться можно, это я тебе точно говорю. Если не унывать, понятное дело. Взять хоть меня: знаешь, сколько лет я по дорогам мотался? Тю-ю-ю… Вот и эти привыкнут, попомни мое слово и не унывай. Договорились?

Хуми согласно мотнула головой и прибавила шагу. По ее верным лошадиным приметам выходило, что до дома осталось три версты от силы.

– Вот и молодец! – похвалил Золман кобылу. – А за немца я тебе так скажу: немца я тоже повидал. Воюет он умело, врать не стану, но мы ведь с тобой не воевать с ним собрались – на то есть Красная армия. Немец порядок любит: армия воюет с армией, а гражданские в стороне. Значит, главное – от своего бандитского сволочья отмахнуться. А уж на эту-то шваль у Золмана Сироты управа найдется. Вот оно как, дочка…

Рейна не спала, ждала и вышла ему навстречу, но, умница, не стала сразу докучать расспросами. Смолчала даже тогда, когда муж внес в горницу два больших тяжелых узла. Золман сел к столу, где его уже ждали стакан холодного молока, хлеб и вареный картофель с солью.

– Дети спят?

– Спят.

Он допил молоко, вздохнул и покосился в угол, где громоздились вещи, собранные женой в дорогу. В дорогу, которой не будет. Рейна молча ждала, не выказывая признаков нетерпения. Королевам не свойственно суетиться. Золман еще раз вздохнул и поднял глаза на жену.

– Мы остаемся.

– Почему? Ты ведь говорил…

– Говорил, говорил… – раздраженно перебил он.

– А теперь подумал и говорю другое. Куда мы денемся с тремя малыми детьми на одной подводе?

– Запряги две. Или три. Денег хватит. И не сердись, я просто хочу понять: зачем с утра в такой спешке увязывать узлы, если к вечеру выясняется, что…

– Да ничего такого не выясняется, в том-то и дело! – снова прервал жену Золман. – Одни только слухи, россказни, одна другой глупее. Беженцев слушать нельзя: у страха глаза велики. Встретил я сегодня таких на черновицком шоссе. От чего эти люди драпают? Сами они, своими глазами чего-то видели? Ничего – только баек несусветных наслушались. А кто эти байки рассказывает? Такой же дурак, как и те, кто их слушает. Потому что рассказчик тоже сам ничего не видел, а только слышал и еще с три короба присочинил. А если до корня докопаться, то увидишь, что ничего и в помине не было. Или было, но совсем не так. Поверь мне, Рейна, уж я-то знаю. Две войны прошел, третьей не испугаюсь.

– На черновицком шоссе? – тихо переспросила Рейна. – И много их там?