Река моя колыбельная...

Поколебавшись, Дарига опять протянула трепещущий на ветру лист бумаги в сухие руки старой женщины, прижатые к груди. Куляш-апа отшатнулась, сжалась в комок, как от удара, и слабо промолвила:

— Дарнга, айналайн, это не мне, да?.. Дарига, верблюжонок ты мой, пожалей меня, старую верблюдицу. Я уже две таких получила, дети мои бедные! Это не мне, да? Скажите! Нет, да? У меня курт есть… Я вам курт дам, дети мои бедные.

Куляш-апа опустилась перед испуганными детьми на колени и стала развязывать узелок. Пальцы ее непослушно прыгали. Развязав узелок с белым шариком овечьего сыра, она вдруг упала на землю и заплакала, жалобно причитая тоненьким, как у маленькой депочки, голоском:

— Ой, не надо, не надо, дети мои бедные! Аистиха ко мне вернулась!.. Ой, не надо, не надо мне этой черной вести, дети мои бедные! Аистиха ко мне прилетела!.. Всех забрала у меня война, дети мои бедные!.. Ой, не надо, не надо! Аистиха ко мне прилетела!..

Дарнга сжимала в своих ручонках похоронку и растерянно смотрела то на Куляш-апа, то на мальчиков. Ветер вырвал из рук девочки похоронку, и она полетела к берегу реки. Дарига кинулась догонять порхающий клочок бумаги.

Мальчики оцепенело смотрели на причитавшую старушку, стоявшую перед ними на коленях, и не знали, что делать.

От ближних домов, тяжело передвигая ноги, бежали еще четыре женщины. Пыльный мусорный ветер слепил нм глаза, они отгораживались от него рукавами и тревожно поглядывали вперед.

Похоронка, зацепившись за желтый куст прошлогодней колючки, затрепетала на ветру. Дарига судорожно схватила листок и, больно уколовшись о колючку, заплакала.

— Ата… Ата… — всхлипывая, проговорила девочка, — я не могу так… Ата!.. Где ты?! Дедушка-а-а-а!..

Голос ее улетел вместе с ветром и стих над бескрайним простором пустынной реки…

Аистиха скрипуче и громко покрикивала, выбрасывая из гнезда скорлупки яиц, и они, подхваченные ветром, долго летели в сторону реки…

Мальчики, потупив головы, сидели на полу в сумрачной комнате и пили чай. Пять печальных женщин, одетых в старую мужскую рабочую одежду, сидели вокруг Дариги и тихо плакали.

Дарига выкладывала из солдатского вещмешка вещи, протягивала их онемевшей от горя тетушке Куляш и читала опись. Она старалась читать как можно тише и мягче, но казенные слова описи звучали жестко:

— «…гимнастерка летняя, стираная, чулки длинные… фильдеперсовые… ленинградский довоенный выпуск… рубашка с кружевами… сорочка женская…»

В тишине был слышен шорох и писк мышей.

Куляш-апа разглядывала белую рубашку, держа ее за бретельки потрескавшимися от долгой работы пальцами. Маленькая старушка съежилась, и высохшее тело ее стало еще меньше. Поблекшие слеповатые глаза ее были пусты от ужаса и горя. Она прижала белую сорочку к усохшей груди и посмотрела куда-то в только ей видимую даль.

Дочитав опись, Дарига вздохнула и жалобным виноватым голосом стала читать письмо:

— «Дорогая мама! Пишут вам боевые товарищи Амины. Завтра мы снова идем в бой. Может, и мы не вернемся живыми. Поэтому высылаем вам, дорогая мама, вещи вашей дочери, чтобы сберечь в сердцах близких и родных светлую память о нашей боевой подруге Амине Саттаевой, геройски погибшей, — голос Дариги дрогнул, и она продолжала прерывистым, тоненьким голоском, — …от рук фашистских извергов… за пашу… великую

Родину. Мы клянемся вам, дорогая мама, отомстить за вашу дочь, за нашу Аману».

Дарнга разрыдалась, прижалась к высохшей груди старушки.

— Я не могу больше, — пролепетала девочка. — Извините меня, апа…

Онемевшая от горя старушка тупо смотрела в стену и все гладила вздрагивающую сниму девочки.

Мальчики, чувствуя, что тоже вот-вот заплачут, отвернулись и стали разглядывать стену, оклеенную газетами. Старые газеты, изъеденные мышами, пожелтели. На стене, среди множества фотографий и открыток, висел осколок зеркала. В зеркале была видна старушка, одетая в старую солдатскую шинель.

Куляш-апа утерла слезы концами платка и негромко запричитала. Остальные женщины, нестройно подлаживаясь, тоже запели рыдающими голосами. Пронзенные этим причитанием мальчики склонили головы…

Ветер сеял над безлюдным аулом пыль. Тоскливо витала по дворам песня-плач Жоктау. Песня-плач то, стихая, оседала вместе с пылью на поросшие сорной травой огороды, то вздымалась ввысь вместе с мусором, клочками бумаги и кружилась там с двумя белыми аистами над безлюдным берегом пустынной реки…

Переворачивая жирные комья земли, мальчики вскапывали огород, заросший сорной травой и верблюжьей колючкой.

За ними на корточках по грядкам передвигались женщины и бережливо сеяли семена джугары.

…Потом мальчики долго возились у старого заброшенного чигиря. Заменили сломанные лопасти, и упругий поток воды двинул большое чигирыюе колесо. Кувшины, старые ведра и бидоны черпали воду, сливали ее в деревянный желоб, и вода по нему стекала в сухую канаву.

Женщины лопатами и кетменями помогали слабой воде пробиваться к разрушенным старым арыкам, и дальше — в сады и огороды аула.

Женщины распевали обрядный причет: