Река непутевая

У озерка хорошо. Дымком откуда-то наносит. Женщины песни запели. «Пару гнедых» и «Выткался на озере…» Зоя гитару принесла, подыгрывает потихоньку. Костя даже с Пелагеей Ипатовной беседу про шахту прекратил, слушает. А я — назло Велте, чтобы не смотрела укоризненно на каждую рюмку, старичка-боровичка спаивал, все ему подливал, а он мне… Так и жили. А чего умничать-то по каждому поводу! Надоело мне это.

— Будет, — Пелагея Ипатовна вдруг закричала. — Тальянку, Васька!

Старичка-боровичка это Васькой она звала.

Милый мой похлебку пролил,
Рассердился, съел горшок…

Пелагея Ипатовна камни ногами раскидывала, как пращой, — впору окоп рыть. И Татьяна, смотрю, выпорхнула, лапушка, платочком повела. Пришлось поддерживать компанию, хоть Велта и морщилась, точно зубы у нее болели.

Оха, оха, оха,
Без милого плохо.
Куда ни становися,
Кричат: — Посторонися.

Я, между прочим, одну частушечку смешную вспомнил. Спел ее тихонько старичку на ухо, а тот и гармошку выронил…

Оха, оха,
Без милого плохо…

— Ну-к, ты! — Пелагея Ипатовна одной рукой гармонь подхватила и на место плюхнула.

Старичок ничего, опять играет.

— Коля! — Велта меня воспитывать стала. — Так нельзя!

— Все ты знаешь, вот что удивительно! — сказал я ей.

— Да! — Она подтверждает. — Я же старше тебя.

В самом деле, старше недели на две. Ей двадцать шесть, а мне без двух недель.

— Я тебя люблю, бабка Велта! — я ей сообщаю. — И Зою люблю! И Таню! И Костю! И Пелагею Ипатовну! И старичка-боровичка! Всех!

— И я тебя люблю, Аникин, — Велта мне говорит, но тут я другую частушку вспомнил и старичку на ушко спел. Он второй раз со скамьи полез, и Велта меня разлюбила окончательно к Костиной радости.

«Ну и ладно!» — подумал я.

— В баню, Коля, завтра сходим, — Степанов мне предложил. Это он увидел, что волны по озеру заходили, и про баню вспомнил.

Гуля прошел, играл редко,
А я, дура, спала крепко.

— И! И! И! И-и-их!

— Будет! — Ипатовна меня уняла. — Голос-от у тя, как бадог, не гнется…

— Пусть поет! — засмеялась Зоя.

ПЛЫВУН

1.

Когда Степанов место под баню выбирал, понравился ему один склончик рядом с ручьем. Веселый склончик, весь в багульнике, лиственницы кое-где… Плотники фундамент выложили и сруб рубить стали. Выстроили, можно сказать, баню, и тут Самурай заявился и объявил, что стоит она в самом центре японского кладбища. Пригляделись — точно: горушка в бугорках вся, хоть и багульником их затянуло.

— Что же теперь? — сказал Степанов. — Хрен с ними, переживем!

Но что-то, видно, беспокоило его, поскольку позже он приказал повыше бани поставить бетонный столбик с куском молибденита. А Леша Самурай, который при этом, естественно, присутствовал, нацарапал палочкой по сырому бетону надпись собственного сочинения:

«Здеся покоятся японские военные преступники — самураи. Они работали в горе. Аминь».

— «Аминь»-то — зачем? — спросил я его. — Вера-то у них не православная, надо думать…

— Да? — он говорит. — Но им-то — аминь ведь? Верно?

Верно, я подумал, а Леша, по обыкновению, вспомнил, как они работали.

— Лихие пацаны были! — говорит. — Все — генералы!

— Ой ли? Полковники, может?

— Пошел бы ты! — он возмущается. — Генералы — до единого. Полковников давно отпустили, а эти сколько еще работали? Не знаешь? А я с ними, как с тобой… Бугром у них самурай был вовсе старый, Квазимода назывался, самого императора родственник. Мастерам нашим — и лафа же была! Сейчас-то они бегают, сам знаешь, язык на плечо, а тогда ходили, как министры — руки в брюки. Надо забой, скажем, обурить, мастер бугра вызывает, показывает ему забой, так и так, говорит, господин Квазимода, надо мне, чтобы вы этот забойчик за сегодняшнюю смену обурили. Вот здесь шпур, вот здесь и вот здесь. Двадцать два шпура, значит, и вруб чтобы — звездочкой. «Карашо, товарыса, — Квазимода мастеру отвечает. — Обурим». Колонки-то у перфораторов и сейчас все время отказывают, а тогда и подавно. Бурят, самурайчики, бурят — бац! — колонка полетела. А запасной нет да и некогда за ней бегать — смена-то идет. «Карамба!» — тогда Квазимода кричит. Приказ есть такой по-ихнему. Выскакивает шустряк какой-нибудь и на четвереньки становится. А они кладут ему перфоратор на горб — и дальше поехали. Минут через пять оттаскивают этого: перфоратор-то сорок, считай, килограмм, да и бьет же! «Карамба» — Квазимода опять орет. И другой к нему бежит на карачки вставать вместо колонки. Пока обурят, намаются, но уж сделают, как положено, если Квазимода пообещался…

— Не ври! — посоветовал я, но Лешка только отмахнулся.

— Толковый пацан был, руку мне пожал, когда уезжали они — без конвоя уж. «До свидания, — говорит, — Алеша. Нах хаузе топаю». «Рули! — я ему разрешил. — Да не лезь больше, куда не просят». Помер уж теперь, должно… Старый был…

2.