Река рождается ручьями. Повесть об Александре Ульянове

Какие фамилии знал Канчер? Он уже подтвердил состав сигнальщиков - сам Канчер, Горкун, Волохов. И метальщиков - Осипанов, Андреюшкин, Генералов. Наверняка выдал всех виленских товарищей. Назовет (если уже не назвал) Шевырева, Лукашевича, Говорухина. Впрочем, он их уже назвал - ведь Котляревский спрашивал вчера на допросе о Шевыреве и Говорухине.

Если товарищ прокурора так уверенно оперирует фамилиями участников и главными обстоятельствами дела, значит, показания Канчера совпадают с показаниями других арестованных. Значит, они, эти показания, стали для следствия уже документальной основой.

Но кто же еще может выдавать? Метальщики исключены. Ни Генералов, ни Андреюшкин не скажут ни слова. В них можно быть уверенным до конца. Осипанов - тем более. Это железный человек.

Остаются сигнальщики. Горкун и Волохов. Кто же из них? Пожалуй, Горкун. По своей легковесности и податливости он тяготеет к типу людей вроде Канчера. Кстати сказать, в показаниях Канчера (он отметил это сразу, как только Котляревский придвинул к нему протоколы допросов) есть такие детали, которые совпадают с показаниями Горкуна. Следовательно, для Котляревского эти показания уже стали истиной, составом преступления. Он, Ульянов, может сколько угодно молчать, запираться, отказываться - это ничего не изменит. Если показания двух подследственных по одному с ним делу совпадают, то он, Ульянов, считается уже уличенным. На основании этих совпадающих показаний ему будет предъявлено обвинение, его будут судить и вынесут приговор.

Следовательно, дальнейшее молчание на допросе - нелогично, бессмысленно. Его личная вина в замысле на жизнь царя установлена не только фактически, но и определена юридически. Но степень этой вины? Она будет зависеть только от его личных признаний. Вывод: от того, в чем он признается, будет зависеть и мера наказания, и приговор. Значит, не все еще потеряно. Борьбу можно и нужно продолжать!

Семь шагов от окна до дверей.

Семь шагов от дверей до окна.

Семь шагов.

А если попытаться представить конечный результат? На какой приговор он может рассчитывать? Он, принимавший участие в изготовлении разрывных снарядов. Он, печатавший политическую программу заговора. Он, организационно влиявший на подготовку террористического акта.

Не нужно быть ребенком. Приговор возможен только один. Смертная казнь.

А может быть, все-таки есть еще надежда? Учитывая возраст, а также то, что покушение не состоялось?

И тогда? Каторга, Или одиночное заключение. Лет двадцать, не меньше. Двадцать лет просидеть вот в таком, как этот, каменном мешке? В этой мышеловке, в западне? Один на один с угрызениями совести, с мыслями о том, что стал причиной несчастий матери, Ани, младших братьев и сестер?

Отупеешь, превратишься в животное. Мозг постепенно разложится, атрофируется. Отомрет способность мыслить и чувствовать. Станешь просто насекомым. Не способным даже презирать себя за это подлое угасание, за это гнусное тление.

Нет, лучше уж смерть. Лучше умереть человеком, чем жить скотом. И на суде он скажет во всеуслышание, за что он отдает свою жизнь. Он расскажет о тех идеалах, с которыми они выходили на борьбу. Он призовет поколения, идущие за ними, продолжить эту борьбу. Он скажет, что в России всегда найдутся люди, готовые умереть за свои убеждения, за будущее счастье своей родины...

Да, смерть. Земля и небо остаются после тебя, а тебя самого уже нет. Ты ушел навсегда - в темноту, во мрак, в небытие...

Значит, есть две задачи на время следствия и суда. Первая: политически обосновать замысел покушения. Дать понять всем, что они были не просто кучкой террористов, а серьезной политической организацией.

И вторая: по возможности умалить вину товарищей. Выгородить тех, кто выбрал эту дорогу не самостоятельно. Или принимал лишь косвенное участие в деле. Надо любыми средствами узнать во время допросов, кто арестован еще. И спасти их.

Значит, смерть. Значит, конец. Он ставит точку своей жизни. Он берет все на себя. Он сознательно, добровольно, в здравом уме и твердой памяти выбирает себе свою участь - казнь.

Семь шагов от окна до дверей. Семь шагов от дверей до окна.

Казнь. Смерть. Виселица. Открытый гроб около эшафота. Поп со свечой. Палач намыливает веревку. Врач со стетоскопом, чтобы удостоверить, что ты уже труп...

Он вдруг остановился посреди камеры. Что-то оборвалось и упало в груди. Мягко подломились ноги. Закружилась голова. Он нащупал рукой край кровати и сел.

Сладкий привкус тошноты во рту. Морозное покалывание в пальцах ног. Озноб по спине. И неожиданная боль в затылке, как будто в голову медленно входила холодная, острая и длинная игла.

А может быть, все-таки есть еще надежда? Если дадут каторгу или тюрьму, он сможет увидеть маму, Володю, Аню, младших... Может быть, все-таки стоит бороться за это? В конце концов, когда-нибудь его освободят. Времена меняются. Пусть через двадцать лет, через тридцать. Ему будет тогда всего лишь пятьдесят лет. Он приедет на родину, в Симбирск, увидит свой старый дом, выйдет утром на Волгу...