Шувара и остальные, работающие на пристани, после дезинсекции уже не вернулись в теплушки, найдя приют в городке. Они явились лишь в последний момент, перед отъездом, когда после прибытия представителя посольства (к которому, впрочем, никого из обыкновенных смертных не допустили), после бунта почти всех пассажиров, категорически отказавшихся плыть по реке, — советские власти со страшными усилиями выхлопотали для поляков вагоны. Паровоз уже стоял под парами.
— А теперь куда?
— В Южный Казахстан. Там нас устроят.
— Опять в Казахстан! — пронзительно вскрикнула Жулавская, но кудрявый паренек успокоил ее:
— Не орите, дамочка. Теперь не придется вам навоз убирать. Теперь не кто-нибудь, а само посольство вами займется.
Теплушку покачивало. Маленький Олесь спал на коленях у Ядвиги. Золотое солнце поднималось над степью, белой от утреннего заморозка, раскинувшейся под беспредельным небом необычайной синевы. Ритм колес был ритмом сердца. И Ядвиге вдруг подумалось, что Стефек, наверно, жив и, когда они обретут постоянное место жительства, он непременно найдет ее.
Господин Малевский, который железной рукой вводил в вагоне свои порядки, сперва оказывал Ядвиге явное предпочтение. Не такое, конечно, как майорше и ее четырем приятельницам, но все же предпочтение. Она понимала почему: ведь она была женой осадника. Даже глядя со стороны на привилегии, применяемые руководством эшелона к пассажирам, легко можно было разбить всех присутствующих на определенные группы. На первом месте были люди, которые до амнистии сидели в советских тюрьмах, а до войны были офицерами или полицейскими. На втором — семьи офицеров. На третьем — семьи осадников. И только потом уже шли остальные, вплоть до тех, кому не полагалось никакой помощи на том основании, что до нападения фашистов на Советский Союз они добровольно «работали на большевиков». Эти не получали ничего, и «руководство» на каждом шагу подчеркивало, что после окончания войны они не будут впущены в Польшу.
Ни у Малевского, ни у коменданта эшелона Шатковского, ни у унтера Лужняка не было ни малейших сомнений, что после войны именно они, а не кто другой, будут решать вопрос о том, кого впускать, а кого не впускать в Польшу. Но и между ними были кое-какие разногласия. Поручик Шатковский верил, что генерал Сикорский «человек порядочный», а все это соглашение с советами — только так, до поры до времени, а там видно будет. Он, мол, знает, что делает. Унтер Лужняк Сикорскому не доверял, но зато доверял генералу Андерсу. Кому доверял Малевский — было весьма неясно, но зато он лучше всех знал и больше всех говорил о том, кого впустят, а кого не впустят в Польшу.
Впрочем, Ядвига скоро оттолкнула от себя Малевского своей дружбой с госпожой Роек, которой он не выносил, и с Шуварой, которого он уже совсем ей простить не мог. Но пайки она пока еще получала, и это радовало ее из-за маленького Олеся. Мать ребенка, больная и истощенная, не перенесла тифа и осталась в могиле там, на Сыр-Дарье. Теперь Олесь принадлежал только Ядвиге. Память о том, другом, о сыне, одиноко оставшемся в песках далекого кладбища, не померкла, не стерлась, но этот голубоглазый мальчик словно стал на его место. Сердце помнило, в нем жила постоянная боль, острая, как игла, но пустоты оно теперь не ощущало.
Ведь был еще и Стефек. И Стефек стоял между нею и Малевским. Она знала, что брат с теми, кого ненавидит Малевский.
И напрасно здесь, в эшелоне, столько говорят о преследованиях и обидах. Нет, Ядвига не чувствовала обиды. То, что с нею произошло, было лишь последствием ее собственных решений, ее собственных поступков. Кого ей было винить? Никто силой не выдавал ее замуж за Хожиняка. А последствием этого брака было то, что ей пришлось давать в своем доме убежище людям, руки которых были обагрены кровью или могли быть обагрены завтра. Ее дом над Стырью стал для них пунктом, куда они приходили и откуда отправлялись дальше в свой недобрый путь.
Может быть, и даже наверно, многие пострадали действительно незаслуженно. Но что делать, если они очутились на пути событий не как отдельные люди, а как группы, играющие определенную роль в общем соотношении сил? И даже их страдания сейчас, в перспективе времени, выглядели иначе. Вот хоть бы и этот еврей, бывший лавочник. Если бы его не вывезли, если бы он остался там, у себя дома, его бы уже не было в живых. А теперь он жив и не погибнет здесь с семьей, несмотря на все придирки господина Малевского.