Реки не замерзают

Иван Васильевич двинулся было во двор, но вдруг передумал; размышляя, постоял несколько минут неподвижно; потом махнул на себя рукой и вышел на дорогу. По правую ее сторону, ближе к дому Касмановых, с поля наползал густой кустарник — молодая поросль ивняка. Туда и засеменил Иван Васильевич, коря себя за любопытство и сторожась, как бы кто не приметил. Глазком лишь одним посмотрю, чтобы Анастасье доложить, — оправдывал он постыдную свою слабость пред взявшим над ним верх пытливым духом, — оттуда ведь сподручней будет, а я лишь одним глазком взгляну, как и что, — и домой. Не успел толком обосноваться на месте, как по дороге мимо него проследовала шумная ватажка деревенских во главе с шебутной бабенкой Шуркой Скуратовой, прозванной за неистовый нрав Малютихой. Была она заводилой всех деревенских неурядиц. Так уж повелось: где Малютиха во двор проберется, там, глядишь, пьянка и свара — жди беды. Муж ее покойный, Григорий Лукьянович, — тот вообще был звериного норова человек. Косая сажень, взгляд исподлобья — того и гляди в горло вцепится. Тиранил он мужиков нещадно, прислуживая нынешнему колхозному хозяину Девлету Гирееву: чуть что — кулаком под сопатку или за шиворот, да об землю. Как пес хозяина своего сторожил, да и было за что — Гиреев, говорят, ему исправно платил за каждый лесовоз, что в Прибалтику отправлял. Вот тебе и колхозное добро! Нас, значит, за бревно сухостойное в наручники, а с него и за десять гектар строевого леса спроса нет? Как в пословице народной: шмель проскочит, а муха увязнет. Но недавно настиг их обоих Божий суд. Гиреев литовца какого-то обманул, а тот, возьми да и приедь для разбора. Григория Лукьяновича наповал из ружья уложил, а Гирееву ногу отстрелил — не пришел, видно, тому еще его срок помирать. Без ноги нынче ковыляет хозяин, вроде бы как и аппетиты поумерил. Только надолго ли? А Малютиха, как обезмужела, совсем с катушек сошла — и при муже-то удержа не знала, а тут вообще как бес в нее вошел. Одним словом, не баба — а смута и дебош. И никакая лихоманка ее не берет. Сегодня же для нее первый день — велия радость! В кои-то веки свадьба на деревне? Пей, гуляй, веселись! А приглашения ей — за ненадобностью, сама свое возьмет.

Иван Васильевич наблюдал, как, вздымая пыль, тянут за собой метлами по дороге Малютихины сотоварищи — Васька Грязный да Петька Заяц — свежесрубленные молодые березки. Заставу будут ставить на пути, — усмехнулся Иван Васильевич, — думают, много им подадут. А торбу-то какую прихватили? Знать, прибытка большого ждут? Вот они — дураки наши, без пастуха бродят. Пьем, мол, да людей бьем: знай наших, поминай своих! Иван Васильевич прищурился, разглядывая, кто там еще увязался за Малютихой? Вот ведь неймется! Сколько ж времени пройдет, пока жених за молодухой съездит, пока распишутся они, да повенчаются? Это ж только на обратном пути свадебный поезд у заставы тормозить будут да выкуп брать за проезд? Ну, да — полдня пройдет. Погодь, — Иван Васильевич растерянно почесал затылок, — а как же мне-то выбираться? Ведь заметят, шельмецы, на смех поднимут. Вот, дескать, старый дед, умом рехнулся, в кусты запихнулся? От вас, де, старых дураков, молодым житья нет? Так что ж, выходит, я кругом дурак? Нет, — зарекся он, — буду сидеть, пока не отойдут куда. На смех выставляться — тут уж, выкусите!

Молодежь у дома Касмановых резвилась. Кто-то репетировал будущее застолье и зычно выкрикивал:

— Горько! Горько!

Как-то там мои? — подумал Иван Васильевич.

— Олька! — у кустов, прямо под его носом, остановился ребетенок и восторженно заблажил: — Олька! Олька!

Это "горько" значит по евоному, — сообразил Иван Васильевич. Он чуть тряхнул ветками и глухо заворчал медведем. Сквозь зеленое решето листвы видел, как ребенок разом застыл, насторожился, и вдруг, взвизгнув, замельтешил пятками по дороге.

— Медведя! Медведя!

Хоть это-то умеет сказать, — удовлетворенно перевел дух Иван Васильевич, — а то заладил свое "олька".

Он попытался представить, как выглядят сейчас его внуки, которых три года уж не видел. Двое их у сына Федора — Боря и Вася. Поди, школу закончили? Заныло сердце: забыли совсем. Неужели не тянет к родному дому, к колыбели своей? Федька ведь вырос здесь, и после армии четыре года отжил, а как уехал к шуринам, Даниле и Никите, в Тулу, на завод оружейный — большими заработками поманился — год от года все реже и реже нос казать стал. Теперь уж и вовсе позабыл родимую сторону. Федька-то ладно — он уж сам мужик немолодой, а вот внучат хотелось бы повидать. Как бабка померла, так отрезало их совсем от деда. Иван Васильевич вспомнил, как посмеивалась поначалу Анастасия Романовна над сынком, ставшем в одночасье туляком:

— Туляне за семь верст комара искали, а комар на носу.

— А вы, псковичи, — небо кольями подпирали, — отбояривался тот, — и вообще, вы — капустники, мякинники и ершееды.

— А вы — самоварники, — смеялась Анастасия Романовна.

— Вот, гляди, не буду приезжать, — кипятился Федор.