Реки не замерзают

— Без корня и полынь не растет, — улыбалась Анастасия Романовна, но тут лицо ее строжало, и она уж с серьезными нотками в голосе добавляла: — Глупа та птица, которой гнездо свое немило.

Выходит, немило гнездо-то наше. Нарожать-то нарожали, а научить не научили. Иван Васильевич сокрушенно склонил голову. Задумчиво сорвал сухой стебелек, потянул в рот. Нарожали… Первенец-то Митька во младенчестве умер, второй вот — Федор, а третьего он опять Дмитрием назвал. Уж как Анастасия против была! Куда там? Он на своем умел стоять! А сердце материнское вещее — чуяло беду. Шесть лет было Дмитрию. Повели его в воскресенье в кино, а там буза какая-то возникла промеж парнями. И как Митька им под руку подвернулся, под чей-то нож? Ума не приложить. Разом жизни и лишился. Такая вот туга-беда… "Живем, поколе Господь грехам нашим терпит", — говаривал покойный отец Сильвестр. Только какие у Митьки-то грехи? Нет, не по его винам, — по родительским. Отец Сильвестр — это прежний батюшка; нынешний, что венчать Федьку Касманова будет, — отец Никон. Молодой — и тридцати-то лет, поди, нет? К тому же — полная отцу Сильвестру противоположность. Тот маленький, тщедушный был, борода — седой паклей на грудь, доброта в глазах и улыбка завсегда на ясном детском личике. Отец же Никон, хоть и худой, но высокий, борода стрижена, в глазах огонь, а губы, как месяц перевернутый, уголками вниз смотрят. Обличает всех, а на слово доброе скуп. Отец Сильвестр тоже поучать любил, но делал это ласково, с отеческой теплотой. "Детушек воспитать — не курочек пересчитать… Кто к Богу, к тому и Бог… Одно проси: Господи, прости…" — просто у него это выходило и на сердце легко ложилось.

Иван Васильевич припомнил оставшиеся от Анастасии Романовны записки с наставлениями покойного батюшки. Она для памяти их хранила и в последние годы вечерами читала вслух. Особенно часто — письмо батюшкино к своему сыну. Многое из него Иван Васильевич запомнил почти что дословно. Начиналось оно так:

"Благословение от благовещенского попа Сельвестра возлюбленному моему единородно сыну Анфиму". И далее:

"Милое мое чадо дорогое! Послушай наставление отца твоего, родившего тебя и воспитавшего в добром поучении и в заповедях Господних… Чадо, берегись неправедного собрания и твори добрые дела; имей, чадо, великую веру в Бога, все надежды возлагай на Господа: ибо никто, уповая на Христа, не погибнет… Живи, чадо, по христианскому закону во всех делах без лукавства и без всякой хитрости во всем, да и не всякому духу верь, доброму подражай, лукавых и закон преступающих во всяких делах отнюдь не привечай. Законный же брак со всей осторожностью соблюдай до конца твоей жизни, кроме жены своей никого не знай, а также и пьянственного недуга берегись — в тех двух причинах все зло заводится, вплоть до преисподнего ада: и дом пуст — богатству разорение, и Богом не будешь помилован…"

И еще много о чем там было, но всего Иван Васильевич припомнить не мог. А к отцу Никону он и вовсе не ходил. Был как-то раз, а потом — все, как отрезало: не может под его епитрахиль встать и баста! Не сумел, видно, забыть Иван Васильевич, как кричал однажды отец Никон на весь храм: будем, мол, все менять на новый лад; старину вашу, дескать, с красным попом вашим — козе под хвост; хватит бабкиными байками жить, теперь, дескать, все по-иному будет; власть теперь нам не указ, будем по Уставу жить, а кому не нравится — вот он порог! И что ж это выходит? Кто ж это красный поп? Отец Сильвестр? А кто же книги старые служебные сберег от пограбления, храм отстоял от закрытия в начале шестидесятых? Кто прежде поднял его из углищ? Нет, — думал Иван Васильевич, — вот когда другого настоятеля пришлют, тогда можно будет и на исповедь, и на причастие.

Отец Никон, к слову сказать, через свою резкость и прямоту имел много неприятностей. Так, явился однажды к Гирееву: дай, мол, леса на церковный дом. Тот: откуда, дескать, возьму? — Воруешь же лесовозами, вот один к нам и заверни, не поскупись. Бога не боишься, так хоть людей постыдись. Гиреев, говорят, лицом пожелтел. Ты что, мула? — вскричал, — Мой Бог, дескать, мне все простит! — Нет тут твоего Бога! — отрезал отец Никон. — Наш тут, Единый, во Святой Троице славимый и поклоняемый, и земля наша, и вода, и воздух наш. Махнул Гиреев своему янычару Григорию Лукьяновичу: мол, выведи прочь. А тот не понял, — подумал: кончать ему велели попа, — схватил батяню за грудки, на диванчик кинул и ну его душить подушкой-думкой. Еле, медведя этакого, оттащили… После всего Гиреев леса конечно дал — два лесовоза, а отец Никон, знамо дело, простил — не стал делу хода давать. Еще и говорил: вот он, дескать, промысел Божий! Не мытьем, так катаньем — а лес нам вышел! Такой характер!