Реки не замерзают

"Се аз, многогрешный и худый раб Божий Иоанн, пишу сие исповедание своим целым разумом. Душею убо осквернен есмь и телом окалях. Яко же убо от Иерусалима божественных заповедей и ко ерихонским страстем пришед, и житейских ради подвиг прелстихся мира сего мимотекущею красотою…

Се заповедаю вам, да любите друг друга, и Бог мира да буди с вами. Аще бо сия сохраните, и вся благая достигните; веру к Богу тверду и непостыдну держите крепко, за нее страждите крепко и до смерти. А сами живите в любви. А воинству, поелику возможно, навыкните…

И вы б, дети мои, Иван и Федор, жили бы в любви и в согласии заодин, и сей мой наказ памятовали бы крепко. Аще бо благо учнете творити, вся вам благая будет. Аще ли злая сотворите, вся вам злая сключатся, яко же речено бысть во Евангелии: аще кто преслушает отца, смертию да умрет…"

Он вчитывается и ужасается: кому я пишу? Федор — в Твери. А Иван? Кто Иван? Но тут его пронзает ужасающее прозрение.

— Нет, — шепчет он, словно отмахиваясь, — не может быть!

— А что бы ты хотел, грешный Ивашка?

Он оборачивается и видит отца Сильвестра. Тот в белоснежном подряснике с золотым крестом; борода его не седой паклей на груди, а как чистейший первый снег.

Он чувствует себя послевоенным юнцом, да и одежда на нем теперь самая обыкновенная — повседневная деревенская. Дорогой шубы, да золотых украшений — нет как нет.

— Батюшка, благослови, — тянется он руками к священнику.

— А на что тебе благословить? — отец Сильвестр пугающе строг. — На что тебя благословить, — повторяет, — на какие добрые дела?

— Я не знаю, — он чувствует себя совсем растерянным и вдруг спрашивает: — А где мой сын Иван?

— Так ты ж его убил.

— Когда? — спрашивает он и с ужасом понимает, что все так и есть, что он и убил. Только как?

— А жену свою кто, на слезы ее не смотря, в больницу взашей гнал к убийцам-врачам? То-то! Вот тот убитый во чреве младенец и был твой сын Иван.

— Как же? Я ведь не знал.

— Да все ты знал, — отец Сильвестр строго грозит пальцем, — а ну-ка припомни!

Он вспоминает… Плачет Анастасья, на живот свой указывает: "Он ведь живой, Ваня, как же его под нож?.. Теперь он сам плачет, и слезы его, как капли расплавленной смолы, опаляют щеки, капают на грудь и прожигают до самого сердца…

— Говоришь, в деревнях ваших жить некому? — продолжает отец Сильвестр. — Умирают деревни? А что ж вы детей своих губите: они бы вам и землю пахали, и сеяли, и дома строили. Ты все татар, да литовцев коришь, воюешь все с ними мыслями пустыми, а ближних-то своих ты поберег? Ведь и их-то, если не делом, то словом, мыслью, побил, да грязью зачернил. Начальники тебе плохи! Не по праву, де, и истине правят. А сам-то в мыслях не мечтал о том? Не царствовал? Царствовал! Суд, да расправу вершил? Было! А правый ли суд? То-то. Все у тебя плохи — воры да пьяницы, все тебя не привечают, в гости не зовут. А ты-то кого позвал? Последним с кем поделился? Кого из беды вызволил?

— Да что я могу? Стар я уже, да гол как сокол, — он пытается оправдаться, но сразу видит свое лукавство и неправоту. А отец Сильвестр тут же обличает:

— Беден, гол, говоришь? Так и другие не лучше. Вот и позвал бы к трапезе своей. Жене-то, помнишь, наказывал: "что в печи, все на стол мечи"? Вот и сам бы так. Не в богатстве дело, а доброте сердечной. Что по любви, от сердца открытого делается — тому и ближний рад, и Господь за то наградит. Господь-то все приемлет — и горбушку, с ближним разделенную, и копеечку последнюю, и слово милосердное; Он и дела принимает и намерения приветствует; и труды почитает и жертвы хвалит. Но только что ты сделал из этого? Ничего! Так что сам и есть всему виной — и разрухи, и запустения, и всего доброго забвения.

Он ищет оправданий, которых там, в его избе, куда взгляд ни кинь — пруд пруди. Но здесь их нет. И совесть его, как власть имеющая, велит ему молчать… Он думает о жене, — как она? — но не смеет спросить. И молчит…

— Ладно уж, — отец Сильвестр вдруг мягчает и за строгостью его проступает та самая давешняя земная доброта, — об Анастасии хочешь узнать? Что дозволительно тебе ведать, скажу. Не оставил ее Господь. За муки ее земные, за смиренное, покорливое сердце не знает она нынче ни в чем нужды, и печали более не ведает. Это все, что положено тебе пока знать. Если будет на то для тебя Божия воля, узнаешь поболее. Только помни: сейчас ты под вопросом. А как дело свое поправить, ты уж теперь сам рассуждай.

— Да, я понял, все понял, — он сокрушенно кивает головой и замечает свои, все еще протянутые за благословением, ладони. И вдруг видит, что батюшка осеняет его Крестом и подает руку.

Он бережно принимает ее, целует с чувством детского восторга и никак не хочет отпустить. Но отец Сильвестр осторожно отнимает и говорит, словно прощается:

— А на отца Никона ты обид никаких не держи, на исповедь к нему ходи, Таинства принимай. Ему же еще много поправок выйдет: так что исправится и в силу войдет. Да у него и фамилия-то знаешь какая? О-о! — отец Сильвестр сворачивает губы в трубочку и улыбается…