Реки не замерзают

— Эх, Филиппыч сами мы с тобой пеньки. Год другой и раструхлявимся в конец, так что и пеньков уж не будет.

Филиппыч молчал и смотрел вперед себя, туда, где через несколько шагов все начинало расплываться колеблющимся катарактным туманом и откуда слегка сквозил пыльный ветерок…

 — Сколько нам осталось с тобой? Год? Месяц? — продолжал Иван Евдокимович, — Пойдем мы с тобой, Филиппыч, на Пеньковский погост, в сосновые домовинки. Крестики бы поставить только не забыли…

Он грустно посмотрел на Филиппыча, в его обесцвеченные возрастом глаза, на дрожащий подбородок… и было, в общем-то, совершенно ясно, к кому прежде всего относятся эти его жалостливо-сентиментальные словечки. Сам-то Иван Евдокимович считал себя мужиком еще крепким. Любил хорошо покушать, выпить и обстоятельно поговорить под это дело. Совсем другое дело Филиппыч…

А Филиппыч совсем затих, он сосредоточенно доискивался правды, той, которая хотя и далеко, но все-таки есть (а как иначе?), только пока не давалось — не время, знать.  “Истина от земли возсия и правда с небесе приниче”, — вспомнились ему слова из Писания. “Вот ведь как? Когда еще прочел, а память до сель сохранила. Чудно!” — подивился он и вдруг спросил:

— Иван, ты говел-то когда последний раз?

— Что-что? — не понял тот.

— Ну, причащался когда в храме?

— Зачем, мне еще рано помирать, вот когда соберусь, тогда…

— А как не успеешь? Кто знает когда эта пора-то придет? — задумчиво спросил Филиппыч, опять пытаясь уловить нечто ускользающее, некую недоступную его внутреннему взору связь, способную, как казалось ему, разом все соединить и сделать понятным.

— Да ты на себя посмотри! — вдруг рассердился Иван Евдокимович. — Я то помоложе тебя буду.

— Верно говоришь, — легко согласился Филиппыч, — я о себе может быть и толкую, мне-то давно пора думать. Да я, признаться, и думаю, но мешает что-то. Может то, что в партии состоял, но туда на фронте вступил, искренне, перед наступлением нашим. Была у нас такая идея и вера такая была. Может быть и не верная, но от сердца. А невером завзятым я не был никогда. Перед боем крестился, да все крестились и молитвы читали, даже генералы. И партийными все при этом были. Я и в школе, слава Богу, математику преподавал, религии не касался, поэтому греха на душу лишнего не брал…

— Что-то понесло тебя, Филиппыч, — криво усмехнулся Иван Евдокимович, — тебе, верно, и правда пора к отцу Иннокентию на прием. Эк, тебя закрутило-то! Экий грешник! А вообще, кого вести надо, так это Анку Кузьмину, опять, говорят, корову у Петровны потравила, в палисадник, вишь,  к ней зашла, клумбу съела. Да какая у нее клумба, так-раз-так! Видали мы ее клумбы! Три лопуха  с крапивой пополам! Опять же, самогоном дрянным народ травит, а цену какую дерет? Вот ее-то пора вести, ее-то — точно, потому как креста на ней нет!

— А может быть подбили лодку, — спросил Филиппыч, — может быть все-таки война?

— Да какая там война? С кем? У чеченцев и оружия такого нет, что бы лодки наши бить, а с кем еще нам воевать? У нас свои хуже врагов, вон Чубайс, отключит у армии свет, так и пойдет все взрываться. Да-а-а… — протянул Иван Евдокимович и достал очередную сигарету, а закурив, опять перешел на местные проблемы: — А Колька Маленький давеча напился и Куприяновым окно в сенцах разбил за то, что похмелиться не дали. Вот ведь времена! Нешто прежде такое было?

— А разве нет? — усмехнулся Филиппыч. — Что, тогда разве не пили? И вообще, не в том все дело, не так ты рассуждаешь. Тут, если вдуматься, мы все виноваты…

— Это в чем же? — строго спросил Иван Евдокимович. — В чем же конкретно моя вина? Ладно, о себе ты можешь что угодно говорить — выстарился, видно, в конец, а я так нет. Я не виноват ни в чем. Богатств не имею, живу своим трудом. Говорят же, что правдою жить — палат каменных не нажить. У меня и нет палат — значит правдой живу. В чем же моя вина? Не убил, не украл… — но вдруг Иван Евдокимович осекся и замолчал, словно надавили на него туманные глаза Филиппыча, заставив вспомнить, как работал он когда-то начальником МТС, и неплохо использовал свое положение в личных, корыстных, что называется, целях. Весьма неплохо использовал…

— Ай, да ну тебя, пенька старого, вечно ты…- махнул рукой Иван Евдокимович и не прощаясь пошел восвояси.

— Да не пенек я, — прошептал вслед приятелю, без всякой, впрочем обиды, Филиппыч, — я старое решето, быть может чуть дырявое, чуть-чуть…

* * *

К вечеру заглянул Петруня все с той же скорбной вестью. Узнав, что Филиппыч в курсе, спросил: “Спасут ли?” Не у Филиппыча конечно спросил, откуда тому знать? Верно у Него, Которому ежедневно молился, к тому же, так и закончил, сказав: “Помоги им, Господи”. Филиппыч согласно кивнул и похоже тоже прошептал эту же молитву, только беззвучно.

— Скажи вот что, — неожиданно спросил он у Петруни, — Чубайс, он какой?

— В каком смысле? — не понял Петруня и удивленно взглянул на старика.

— Ну, выглядит как?

— А вы что не видели никогда, по телевизору?

— Да нет у меня ящика вашего, — махнул рукой Филиппыч, — да и глаза болят, плохо вижу, очень плохо — катаракта у меня.