Рекламщик в ссылке для нечисти

Пирог он всё-таки отвоевал, потому что Добряка окликнули, и тот отошёл, отвлёкся. А съесть не успел: подсел Завид и взял сразу в каждую руку по ломтю. И так, откусывая то от одного, то от другого, сказал, уставившись на Василия:

— Поможешь мне.

Причём не спросил, а сказал утвердительно. Василий смерил его прищуренным взглядом, чтобы показать, что он не растяпа какой-нибудь и не станет, спеша и спотыкаясь, выполнять каждую просьбу, а потом ответил:

— Ладно. Что за дело?

— Да так, пустяк, — ухмыльнулся Завид и сунул в рот сразу всё, что осталось от пирога.

Пустяк заключался в том, чтобы отвлечь Умилу, пока Завид проберётся в её комнату и кое-что возьмёт. Василий сказал, что на такое не подписывался. Завид ответил, что вообще-то уже подписался, и потом, она эту вещь украла и подобру не отдаст, так что это не воровство, а возвращение имущества.

Василий вздохнул и опять согласился.

Тётка Бажена возилась у уличных печей, и Марьяша работала тут же, а Добряк то заходил в дом, то выходил. Улучив момент, когда никто не смотрел, Василий проскользнул в корчму.

Умила замешивала тесто и согласилась поговорить, причём сказала, что это хорошо, что Василий зашёл, а то и у неё просьба имеется. Наспех закончив работу, она вышла, отряхивая руки, и они пошли, оставляя озеро за спиной, в сторону дальнего луга, где сушились стога и где теперь паслись коровы.

— Ты первая говори, — предложил Василий.

Умила осмотрелась и, убедившись, что никто не слышит, негромко сказала:

— Просьба у меня невеликая. Надобно, чтобы ты Завида за чем-нибудь в дом послал, да там его и запер. Сумеешь?

— Это ещё зачем? — спросил Василий удивлённо.

— Погубит он себя, дурное затеял. Пусть уж лучше взаперти посидит!

— Мы, вообще-то, все можем себя погубить. Он что, особенный? Зачем его прятать?

Но Умила ничего не хотела говорить, только упрашивала, а Василий отказывался что-либо делать, пока не узнает подробности. Кончилось тем, что она заплакала и сказала, что Василий, даже если узнает правду, всё равно, должно быть, на её сторону не встанет, а раз так, пусть он просто передаст Завиду: если тот поступит, как хотел, пусть ей на глаза больше не показывается.

Она торопливо ушла, утирая лицо, а Василий стоял, уперев руки в бока, и смотрел ей вслед, пока Завид не привлёк его внимание свистом.

— Успел я, — сообщил он. — Нашёл, что искал. Идём, потолковать надо бы...

Ни в голосе, ни в лице его не наблюдалось радости.

Уже в доме Василий рассказал ему о просьбе Умилы и передал её слова, и Завид помрачнел ещё больше.

— Вот же, — процедил он сквозь зубы, дёрнув щекой. — А что делать? Стражи три десятка, слышал ты? Они хотя и царю послушны, да кто же знает, что решит наш Борис... А у нас, Василий, один Тихомир умеет с мечом управляться, да Горыня ещё, да кое-кто из мужиков со степняками бился, да когда это было... Как против трёх десятков-то выстоять, ежели придётся?

Василий пожал плечами.

— И что ты предлагаешь? — спросил он.

— А я, Василий, тоже проклятый, — сознался Завид, бросив на него отчаянный взгляд.

И рассказал, что мать его была травницей, и пришёл к ней однажды человек, попросил травы, собранные на Купалу. Большая сила у этих трав, но человек показался недобрым, и ему отказали.

— Ушёл он, сказав на прощание, что отольются нам слезами купальские травы, — мрачно сказал Завид. — Так и вышло.

Глядя в сторону, он поведал, как спустя время пошёл относить корзинку в другое село — хотя был ещё мал, ему доверяли такие дела, — но на пути подстерёг его тот человек. «За то, что мать твоя мне отказала, будешь навеки проклят», — молвил он и ударил по щеке пучком купальских трав.

— Волчонком я оборотился, — сказал Завид, кусая губы. — Он меня сцапал, да и продал одному бродяге, чтоб на цепи водил. Как коснутся меня купальские травы, обрастаю я шкурой на год, и о том мой хозяин ведал. Едва человеком становился, как он меня травами по щеке... А из клетки куда уйдёшь?

— Вот козёл, а! — рассердился Василий. — А ему как, нормально было знать, что ты человек?

— А ему ещё и лучше, — криво усмехнулся Завид. — Я же речь понимаю, могу для него и на задних лапках пройтись, и на передних, ежели жить хочу... А я хотел.

Он рассказал, что прожил так с десяток лет, пока не выдался случай. Его хозяин постарел и ослабел глазами, потому не заметил, как Завид протирает ошейник о зазубренный прут клетки. И настал день, когда ошейник лопнул.

— Из клетки-то меня выпускали перед народом, — хмыкнул Завид. — Вообрази: ярмарка, шум, толпа, а тут волк с цепи срывается. Били меня, ясно, всем, что под руку... Как-то ушёл. Добрался до леса, а там и лёг помирать. Хоть на воле...

Тут он улыбнулся, и глаза его засветились.

— И вообрази, — подобревшим голосом сказал он, — является девчоночка, дитя ещё, худенькая, глазищи — во, коса тёмная. Сама напугана, а ко мне подбирается осторожно так-то и приговаривает: не бойся, волчок, дай-ка тебе помогу... И ведь помогла, выходила. В лесу мы видались, она и не ведала, кто я таков. Потом сроки вышли, и однажды вместо волка нашла она оборванца, худого да грязного. Не сказать чтобы обрадовалась...