Рекламщик в ссылке для нечисти

И ещё одно чудо случилось на исходе той ночи. Старый гончар, поманив рукой, повел людей через мост в поле, наигрывая мелодию. Все уже устали, не хотели идти. Может, один поднялся из жалости, второй — а там, так уж и быть, и остальные пошли смотреть, что он покажет.

А он, оборвав игру, засмеялся громко, раскатисто, да и рассыпался огнями, раскатился по полю.

— Кладовик! — ахнул кто-то. — Шапку, шапку!

А шапок-то почти ни у кого под рукой и не оказалось. Ох, как они засуетились! Едва что-то выкопав, передавали шапку другому, или накрывали огни ладонями, или падали на них животом.

— Гляди-кось! — обрадовался один. — Буски да перстенёк, да какие ладные! Жёнку потешу...

— А у меня-то, — даже прослезился второй, — не токмо на коровёнку, а и на двух достанет. Потешу детушек!

Суетился здесь и лодырь, который мечтал отыскать клад и жениться, а то даром был никому не нужен. Шапку он, видно, сшил на заказ — такую, что и три головы поместятся, и теперь, расталкивая всех, метнул её на самый большой огонь. Приподнял край, заглянул — а под шапкой коровья лепёшка.

— Да как это? — опешил он, заморгал глазами. Бросил шапку ещё — опять лепёшка. А уж как бросил в третий раз, шапка занялась зелёным огнём, да и сгорела. Одна опушка осталась.

Царь Борис хохотал, держась за живот. В суматохе, когда все тянули руки не глядя, он и сунул свою расшитую золотом, изукрашенную каменьями шапку одному из мужиков. Тот передал второму, третьему, и вот теперь самый последний из них стоял, с ужасом глядя то на шапку, то на царя, и не понимал, как же так вышло и не накажут ли их.

— Ну, добыл свой клад? — спросил царь, протягивая руку. — Шапку-то вороти!

И надел её, как ни в чём не бывало.

Скоро прислали карету, и всё царское семейство отбыло с остатками дружины. Мудрик — теперь уже, пожалуй, его годилось звать только Велимудром — упрашивал Ярогневу ехать с ними, но она отказалась. Тогда он сказал, что сам ещё их навестит.

Поблагодарил он и Василия за дружбу, и Марьяшу за доброту, и всех, кто встал на его защиту, не жалея себя.

С Чернавой у озера он говорил особенно долго, но о чём, того не узнал никто. Попрощавшись, вернулся к матери и отцу.

Они отбыли, а остальные долго смотрели им вслед. Потом и жители соседних сёл пошли домой по утреннему холодку, унося воспоминания, а кто и сокровища. Следы гуляний прибрали на скорую руку и почти весь день сладко спали.

Проснувшись другим утром и приведя себя в порядок, Василий осмотрел дом. Погладил старую дверь, которая всё заедала — так и не нашлось времени её починить, — провёл рукой по столу, за которым исписал гору бересты. Перебрал и саму бересту в ящике: много записей и рисунков. Что пригодилось, а что и нет.

Поправил соломенную постель, чтобы на лоскутном одеяле не осталось ни единой складочки. Взял с полки ключи от своей квартиры в Южном, позвенел ими. Ещё взглянул на дом — тесный, тёмный, а такой уже родной. Полешки он сам колол. Здесь отбивался от тени. И Марьяшу поцеловал в первый раз...

Василий задвинул деревянные створки на окнах и пошёл к Марьяше, позвал пройтись. Дорога до родничка показалась такой короткой, как будто какое-то волшебство сократило её втрое. Только вышли — и вот уже на месте, а здесь он наметил разговор. Непростой разговор.

— Мне пора, — сказал он виновато и заторопился продолжить, потому что глаза Марьяши наполнились слезами: — Подожди, послушай, я вернусь. В последние дни я многое понял. Во-первых, твой отец дельную вещь сказал, ну, это...

Тут Василий смутился, но всё-таки договорил:

— Если теряешь того, кого любишь, то жизнь уже не радует. Меня вообще жизнь всегда не особо радовала, но я даже и не осознавал. А здесь, в Перловке, мне и на душе хорошо, и работа интересной кажется, и всё получается. Я думал, это как-то само собой выходит, а теперь понимаю: это потому, что ты рядом.

Марьяша тоже смутилась, пальцы её затеребили конец косы.

А он ведь ей даже и не говорил, что любит. Ничего такого не говорил, думал, всё и так понятно. А, наверное, стоило сказать. То казалось, не время, то — будет ещё время... А будет ли?

— Мне тоже, знаешь, другие не нужны, — сказал он, притягивая её к себе. — Только ты. Я не сразу понял, ты прости... Тут ещё кое-кто говорил, что я не повзрослел. Я сперва обиделся, а потом дошло, что так и есть. Видно, надо было всё это пережить, чуть не умереть, чуть тебя не потерять, чтобы поумнеть. Я, знаешь, всё бы теперь сделал — дом бы построил, разобрался бы, как. Рыбу научился бы ловить, хозяйство бы завели, да всё, что нужно... Посмотрел бы, как применить свои знания, чтобы здесь работать. Хорошие рекламщики везде пригодятся, я уверен.

Он вздохнул.

— Только я ещё и другое понял. Родители бывают разные. Иногда кажется, им на нас наплевать, но это не обязательно так. Мудрик вот своих простил... Мои тоже не подарок, но если я исчезну, они же начнут искать. А ты ведь понимаешь, как это, когда близкий человек пропал и неясно, где он, что с ним. Ты лучше других это знаешь.

Марьяша не ответила, только обняла его крепче.