Реквием

— Открой, Лёшенька, — сказал ты.

Я накинула на себя простыню и бросилась открывать тебе. Вот ты, вот, наконец, я могу тебя обнять, прильнуть к твоей шее лицом, целовать твои глаза, ощущать тебя живого. Ты на руках донес меня до постели. Любимый мой, почему мы не были в тот миг одни?! Ведь мы оба так ждали этого первого момента встречи. Как редко мы бывали одни за все время нашей совместной жизни. Перед глазами моими стоят строчки твоих писем: "Мимо скольких смертей надо пройти, чтобы возвратиться к тебе, к вам. Но я уверен, что мне не суждено погибнуть в этой войне. Я не выпущу из рук оружие, пока в состоянии его держать, я не боюсь смерти, я привык к ней, вижу ее ежеминутно, но я мечтаю о жизни, о тебе, о дочке, о мирном очаге, только теперь я понял и оценил, что значит семья, родной дом, любимая работа". Как подробно и настойчиво ты писал о том, какой представляется тебе наша дальнейшая жизнь. (…) Зачем ты был так уверен в своем возвращении, так хотел еще жить и любить меня и дочку! Как горько мне было перечитывать ее детские каракульки со стихами, придуманными ею для тебя. Сколько радости они доставили бы тебе. Как свыкнуться с мыслью, что ты никогда уж больше не увидишь ее! Пожелал ли ты ей счастья в свой последний миг? Будет ли счастлива наша девочка? Она не любит горевать и инстинктивно избегает всего, что может омрачить ее существование, избегает всякого напоминания о нашем горе. И только с оживлением рассказывает мне о всех слышанных ею случаях, когда такие извещения оказывались ложными. Сначала я очень осуждала ее за бесчувствие, а теперь думаю — пусть спасается от горя как может. Все равно оно не минует ее.

(Лето 1942, Белебей)

Как часто меня мучают окружающие. Недавно передавали по радио тот вальс из "Спящей красавицы", под который мы любили с тобой кружиться по нашей комнате. Я вся отдалась этому воспоминанию, но здесь не любят музыки. Радио тут же было выключено на середине музыкальной фразы. (…) Я все вспоминаю теперь, что в первый день, когда я приехала к тебе в Москву, ты все напевал из «Русалки»: "Не к добру на нашей свадьбе песнь печали раздалась". Помню, как мне щемило сердце от этого мотива и слов, от какого-то смутного предчувствия несчастья. (…)

"Если я не вернусь, дорогая,
Нежным письмам твоим не внемля,
Не подумай, что это другая,
Это значит, сырая земля".

Как часто я повторяю теперь эти строки, которые передавались по радио. Любимый, любимый мой! Неужели в них моя судьба? Не хочу, не верю, не верю! Если бы ты знал, с каким ужасом я жду ответа на свое письмо, посланное твоему командиру, с просьбой подтвердить мне страшную весть. Чем дальше идут дни, тем меньше и меньше становится моя уверенность в ошибке, моя надежда на чудо. И все-таки эта безумная надежда еще живет во мне. Но почему я перестала видеть тебя во сне? Только смутные, почти неуловимые образы. И, проснувшись, я не могу их припомнить. Неужели и в снах ты покинешь меня?!

(Август 1942, Белебей)

Мальчик мой, любовь моя! Вот все и кончилось, кончилось безвозвратно. Я держу в руках эти письма, письма, лишившие меня безумных надежд. Чудес не бывает на свете. Тебя нет, совсем нет, ты никогда не вернешься… Никогда уже не поднимутся твои изумительные ресницы. Никогда не зажжется мыслью твой мозг. Руки твои не обнимут меня. Голос твой не услышу больше. Никто уже больше не обожжет меня своей страстной лаской. Рощи, в которых мы когда-то бродили с тобой, снова стоят зеленые, снова поют птицы и плывут легкие белые облака в бездонном небе, столько чудесных цветов и трав в полях и в лесу, а тебя нет, и ты уже никогда не сможешь идти рядом со мной и ощущать на своем лице дуновение ветра, вдыхать аромат цветов и деревьев, слушать пенье птиц, греться на солнце, любоваться на нашу девочку. Теперь тебе безразличны и море, и солнце, и дождь, и холод. Ты никогда ничего не почувствуешь. Тяжелая, сырая ленинградская земля лежит на тебе. (…) Не вернуть тебя ничем, не вернуть, далекий мой, бедный мой, невозвратимый мой мальчик!

(Август 1942, Белебей)

Родной мой, вчера я получила твой старый перевод. Как больно было видеть строчки, написанные тобой незадолго до смерти. Словно ты из могилы посылаешь нам свою помощь. Ты ведь знаешь, как нам теперь трудно жить. Любимый мой, благодарю тебя за твою всегдашнюю заботу о нас, обо мне. Больше обо мне уже некому будет заботиться. На всю жизнь я осталась одна. Хватит ли меня на то, чтобы вырастить дочку твою.

3 сентября 1942 (Белебей)