Реквием по Победе

Перед глазами медленно появлялся белый потолок, а вместе с ним – края синих стен. По мере того, как взгляд опускался, появлялись всё новые виды: белое одеяло, койка, на которой он лежал, ещё койки со спящими людьми. По всему походило, что Кошечкин был в госпитале.

«Значит не умер, всё-таки…», – подумал он, пытаясь приподняться на локтях, однако, пожалел об этом, ибо спина, как и всё тело, ответила на эту попытку острой болью. Кошечкин застонал и бессильно бухнулся на подушку так, что под ним заскрипели пружины койки.

В дверном проёме на миг показалась молоденькая медсестра, которая, окинув взглядом пациентов, тут же унеслась прочь.

Вскоре в палате появился уже врач – коренастый лысый мужик, лет сорока с красными от усталости глазами.

– Ну, что, недострелённый ты наш, – густым басом сказал он, – как самочувствие?

– Хреново, – откашливаясь, хрипел Кошечкин. – Но живой, по крайней мере, не так я себе ангела представлял.

Врач рассмеялся.

– Молодец, что шутишь, значит точно живой и на поправку идёшь!

Несколько секунд продлилось молчание.

– Уникальный ты человек, Кошечкин, – продолжил врач. – Тебя расстреляли, а ты не погиб. Впервые такое вижу за свою практику.

– Да потому что не от своих я умереть должен, – усмехнулся солдат.

– Ну, знаешь ли…

Врач развёл руками.

– …четыре пули в себя принять – не хухры-мухры. Тут от одной, понимаешь, загибаются, а ты столько выдержал.

Кошечкин усмехнулся. Однако его усмешка, вдруг, резко сменилась удивлением.

– Подождите-ка…, – заговорил он. – Вы сказали, четыре пули во мне было?

– Да, – подтвердил врач. – Я лично их доставал из тебя. Ты ещё тогда, вроде очнулся ненадолго.

– Как же так? – недоумевал Кошечкин. – Меня же пятеро расстреливало!

– Ну, откуда мне знать? – усмехнулся доктор. – Не я же в тебя стрелял. Промахнулся, видать, кто-то.

– Да быть этого не может…

– Слушай, Кошечкин, ты жив остался – это главное! Подлатаем тебя и вернёшься в строй, ты у нас парень крепкий, судя по всему. Кстати…

С этими словами он извлёк из кармана халата треугольное письмо.

– …это тебе, вроде как, из твоего батальона прислали.

Врач удалился из палаты, а Кошечкин кое-как приподнялся на локтях и, подложив подушку, облокотился на неё.

Действительно – это было письмо из его родного батальона, адресованное ему, но… отправитель не был указан. Странно, конечно, однако, интерес был крайне силён, а потому Кошечкин развернул письмо, в котором неизвестный писал:

«Надеюсь ты уже скоро поправишься и вернёшься к нам в батальон, чтоб фашистов бить!

Жалко, что тебя расстрелять пришлось, я ведь был среди тех пятерых… но я не стрелял – знай это!

Выздоравливай скорее – нам ещё воевать вместе!»

И снова нет подписи. Ни намёка.

Кошечкин перечитал это короткое послание несколько раз.

Вот почему в нём было только четыре пули, а не пять. Промаха не было. Просто кто-то его пощадил. Этот человек дал ему шанс выжить. Благодаря ему, он сейчас жив и снова сможет воевать.

Нет. Он просто обязан выкарабкаться. Обязан как можно скорее залечить свои раны и вернуться в батальон, чтоб найти того, который не стрелял и поблагодарить.

Теперь же оставалось просто ждать, ибо тело болело, а повязки на нём давали о себе знать своей колючестью и запахом спирта….

***

Пулевые раны заживали как на собаке, что, хоть и противоречило его фамилии, но не могло не радовать сержанта. Тем не менее, врачи были другого мнения, а потому изо дня в день ставили ему всё новые и новые уколы, и никак не хотели отпускать на фронт.

Так тянулась неделя за неделей.

Месяц.

Второй.

Кошечкин уже не выдерживал всей этой госпитальной обстановки, которая и заключалась, в общем-то, в уколах, играми в шахматы с остальными ранеными, едой и бурными ночами с молоденькой грузинкой-медсестрой Полиной.

Между тем, вести с фронта приходили уже радостные. Его батальон был переброшен в Крым и постоянно участвовал в освобождении оккупированных городов и деревень. Кошечкин искренне завидовал своим товарищам, рвался к ним, но… врачи всё твердили своё: «Ещё не время, отлёживайтесь!»

В конце концов, у него в голове созрел план.

Очередной ночью, когда они с Полиной уединились в подсобке, он нашептал ей:

– Полечка, миленькая, на фронт мне надо!

Медсестра встрепенулась:

– Как? Тебя же не отпускают ещё…

– Это да, но… я-то уже здоров! Нет ран у меня уже. Не веришь – смотри!

С этими словами он повернулся к девушке голой спиной, на которой зияли четыре небольших шрама.

– А что я могу сделать, милый? – шептала медсестра. – Я ж не начальник госпиталя.

– Найди мне мои документы и одежду, а я уж доберусь до своих.

– Сбежишь?! – воскликнула Полина, и Кошечкин даже закрыл ей рот рукой.

– Чего ты кричишь-то, ну? Всё со мной хорошо будет! – шептал он.

– Тебя убьют там! Не пущу!

Она уткнулась ему в плечо и беззвучно зарыдала.

– Свои не убили, и эти не убьют.

Он гладил её по волосам и покачивал, прижимая к себе.