Реквием разлучённым и павшим

«Где-то ты, мама? Помнишь, ты рассказывала, как какая-то гадалка пришла в дом после моего рождения и сказала: твой первенец принесет тебе много радости, еще больше горя… Вот оно, мое и твое горе, оно только начинается».

Алтайский смотрел на серебрящиеся пряди сидящей перед ним женщины и никак не мог оторваться: он чувствовал — ее горе уже пережито.

Врач подняла голову, окинула Алтайского лучистым взглядом:

— Что вы так на меня смотрите? — ее серые глаза продолжали глядеть внимательно и грустно.

Алтайский тоже смотрел. Сказать ему было нечего — у каждого свое!

Так Юрий Федорович познакомился с советским врачом — майором Клавдией Николаевной Сушильниковой.

* * *

В отделении смердил букет болезней.

Рядом с Алтайским лежал рыжий Костя Быстрицкий с дизентерией. В углу — Голицын с экземой. Трое русских с восточной линии КВЖД и японец — хроники. Кореец, который часто стонал, охал и матерно по-русски ругался, болел неизвестно чем.

Напротив, через коридор, находился изолятор для умирающих — бокс на две койки, возле него комната дежурных, рядом одна палата для японцев. С другой стороны коридор перегорожен. По вечерам на том конце было шумно, слышалась каждый раз одна и та же мелодия, распеваемая то вместе, хором, то врозь: «Ах ты, Галя, Галя, молодая…»

В дежурной комнате жили наблюдающие — сержант Алеша Еремин, который и приволок сюда Алтайского из бани, и ефрейтор Леня.

Табак и белый хлеб выдавали палатникам недолго — через несколько дней все были переведены на общую норму. Что такое общая норма, никто не знал, главное — перестали давать табак. Но и курево Алтайского интересовало уже мало — сознание его все чаще и чаще затуманивалось.

Голицын успевал поглощать всю еду — свою, Алтайского, Быстрицкого, корейца и даже остатки хроников. Его цветастое лицо заметно округлилось. Еды было столько, что вскоре Голицын стал оставлять часть хлеба и даже свой сахар начал складывать Алтайскому под подушку, подбираясь к его табачку, который успел накопиться и лежал в самодельном кисете возле сахара.

Санитарка Надя по секрету сообщила Алтайскому диагноз — азиатский брюшной тиф. «Значит, — подумал он, — будет еще хуже».

Однажды пришла в палату парикмахер — полька Яна. Когда подошла очередь Алтайского, он приподнялся, ухватившись за спинку кровати, и с трудом сел. Яна достала ножницы, алюминиевой гребенкой начала расчесывать его волосы, не догадываясь, что причиняет боль, чуть потрепала их рукой и чисто по-женски сказала:

— Вот уж не знаю, какая прическа вам больше подойдет…

Алтайский оторвал руки от кровати, показал на тыльную сторону ладони и провел по ней другой.

— Под машинку? — изумленно и возмущенно воскликнула Яна. — Зачем? Нет! Нет, не буду! Волосы вьются, густые, хорошие…

— Яночка! — взмолился Алтайский. — У меня температура под сорок и не спадает. Если не подстрижете — волосы выпадут!

— Нет, нет! Я подстригу покороче. Под машинку не буду!

— Яна, дайте мне машинку! — Алтайский взял инструмент и, чуть не падая от напряжения, выстриг клок волос над самым лбом.

Рука его бессильно опустилась.

Яна покраснела, торопливо выхватила машинку и осторожно начала стричь. Прикосновение машинки, даже в осторожных руках Яны, причиняло боль, Алтайский чувствовал, как нестерпимо горит каждый волос. Он крепился и, когда стрижка кончилась, безвольно опустил голову на прошептавшую что-то подушку.

— А бриться? — спросила Яна.

— Потом… — только и смог сказать Алтайский.

Что было дальше, он помнил смутно. Вспоминались какие-то обрывки: как его куда-то тащили, как он убеждал сержанта Алешу, что за ним приехал брат и надо спешно собираться, брат повезет его домой; потом — как ефрейтор Леонид толкал его в плечо и просил отдать табак, говорил, что бойцам задержали выдачу и они мучаются без табака и как он показал ефрейтору под подушку; еще вспоминалось, как из-за чего-то кричал кореец и матерно ругался по-русски…

* * *

Алтайский вдруг очнулся. Было тихо. На подоконнике играло золотистое солнце.

Он огляделся: незнакомая узкая комната. Прохладно — железная печка рядом с входной дверью в углу не топится, дверь чуть приоткрыта, кроватей по бокам не видно. Юрий чуть повернул голову, скосил глаза и увидел тонкую ножку еще одной железной кровати за своим изголовьем: две койки — значит, он в изоляторе, в палате для смертников… Плохо дело!

Он закрыл глаза: черные чудища так и не отвязываются, так и обступают со всех сторон. Лучше лежать с открытыми глазами.

Дверь чуть скрипнула. Алтайский услышал Яну:

— Мне нужно побрить больного!

— Да подожди ты! — прозвучал в ответ грубоватый незнакомый женский голос. — Он кончается. Кончится, тогда и побреешь.

И дверь прикрылась.

Значит, тот, в изголовье, кончается… Почему же он стонет? Почему кругом так тихо?

Алтайский подложил руку под спину, чуть приподнялся и повернул голову: неподвижно лежит кореец, прикрытый простыней, не ругается, не охает — он уже мертв!