Реквием разлучённым и павшим

Алтайскому захотелось рассмеяться — что-то наврал термометр, а она беспокоится! Хорошая девчонка — вон как морщит курносый нос с веснушками, боком сидит на табуретке и озабоченно-удивленно поглядывает на него. А с какой поспешностью она опять убежала, взяв градусники через пять минут! Что с ней?

Юрий поочередно потрогал лоб и грудь — они холодны, и он чувствует себя отлично.

Появилась Клавдия Николаевна. Она тоже торопится, заспанная.

— Клавдия Николаевна, с добрым утром! Я чувствую себя как никогда хорошо! — радостно встретил ее Алтайский.

Она улыбнулась, застегивая пуговицы халата, взяла руку, прощупала пульс:

— Увидим, увидим…

Настороженная сестра встала рядом. Лицо врача посерьезнело, в глазах мелькнула озабоченность.

— Кордиамин в вену! — коротко приказала она. — А вас, больной, прошу лежать спокойно и не двигаться.

— Но в чем дело? Я…

— Не жестикулируйте и еще раз прошу — не двигаться! Сейчас у вас температура тридцать четыре и восемь десятых… Невероятный упадок сердечной деятельности. Беспрекословно выполняйте указания и не спорьте.

— Хорошо, — покорно сказал Алтайский, — но я так хорошо сейчас себя чувствую! И сердце у меня было всегда хорошим!

— Было! — сказала врач, но тотчас же спохватилась. — И, может быть, будет! Вам хочется жить?

— Неужели дело так серьезно?

Врач утвердительно кивнула головой:

— Меня больше устроила бы, да и вас тоже, температура тридцать девять — не кризис, а лизис[1].

Алтайский притих, начал вспоминать, что такое «лизис»? Голова его была светла, мысли — четки и ясны, память — безотказна. Он без особого напряжения восстановил в памяти когда-то слышанные лекции по микробиологии и анатомии. Нетрудно было вспомнить и точную формулировку лизиса — ведь инфекционные болезни были предметом особо тщательного изучения.

Размышляя, Алтайский машинально подставил руку для вливания, автоматически согнул ее в локте, прижимая кусочек ватки, и закрыл глаза. Черных чудищ не было видно, в ушах тоненько позванивало. Хорошо бы поспать, но сон не шел, наверное, обиделся на свою сестру — смерть, которую Алтайский гнал в шею.

Однако к вечеру черные чудища опять обступили его…

Глава 4. ЦЕНА ХИРОМАНТИИ

Через несколько дней Алтайский снова почувствовал себя лучше, температура медленно-литически, как сказала бы Клавдия Николаевна, падала.

Голицын по-прежнему был раскрашен бриллиантовой зеленью. Причем оказалось, что выражение его лица менялось в зависимости от локализации болезни и соответствующему этому расположению окраски: если на подбородке — он походил на козлоподобного сатира, если на одной щеке — начинал напоминать кровожадного пирата, если на обеих щеках и бороде — был похож на опереточного душегуба, обрызганного каплями зеленой крови. С прежним аппетитом он лопал за двоих… Впрочем, не за двоих: за себя, за Быстрицкого, за Алтайского и, если еще прибавить остатки четырех хроников, значит, приблизительно за семерых… И, однако, он страдал. Не чересчур набитое брюхо было тому причиной, не экзема и не раскраска под краснокожего, вышедшего на тропу войны…

Голицын был готов отдать половину достающихся ему лишних порций за дополнительную закрутку табака. Перебивался он «бычками», которые немедленно выпрашивал у каждого, кто курил, — у пожилой санитарки, у врачей-мужчин, у бойцов через стенку коридора. Продымленные насквозь концы указательного и большого пальцев его напоминали по желто-коричневому цвету кожи хорошо прокопченные рыбьи тушки. Выдаваемого по норме табака бывшему князю было мало.

Алтайского охотно снабжали «закрутками» сержант Алеша и ефрейтор Леонид. В этих случаях Голицын, конечно, не терялся — жирный «бычок» был его законной добычей.

Бывало, что ему доставались целые щепотки табака, после перешептывания с пожилой санитаркой. Щепотку он делил на несколько «завертушек» и сосал каждую по очереди, одна за одной, до ожога губ. Как он «зарабатывал» этот табак, для Алтайского долгое время было загадкой. Но однажды пришла разгадка. Как-то утром Алтайскому захотелось покурить. Алеша с Леонидом куда-то запропастились, и как раз начался врачебный обход.

В палату вошла капитан медицинской службы Струнина. Молодая, всегда приветливая, веселая, она и на этот раз была оживлена, улыбалась.

— Ну, как дела? — спросила Струнина, обращаясь к Алтайскому.

— Хорошо, — тоже улыбнувшись, ответил тот. — Вот курить хочу.

— Ну, вот еще! Курить! Ожил, значит? Это хорошо! Завтра попрошу у завхоза табаку. Если даст — принесу.

В разговор встрял Голицын:

— Гражданин капитан!

Струнина сердито оборвала:

— Вы разве заключенный?

— Собственно говоря, нет… Раз нас за колючую проволоку не убрали, значит, пока не заключенный…

— Вот и называйте меня проста врачом или по имени-отчеству, Галиной Николаевной. Ну, что вам?

— Уважаемая Галина Николаевна… — потянул снова Голицын.

— Знаете, Голицын, в вашем уважении у меня почему-то нет нужды, — засмеялась Струнина. Но Голицын не захотел понимать ни иронию, ни сарказм — он сладко улыбнулся и потянул дальше: