Реквием разлучённым и павшим

Не может быть, чтобы мертвец сам себя накрыл простыней, — значит, санитарка знает, что кореец мертв. Тогда кто же кончается? Не успел Алтайский подумать об этом, как неумолимая бесстрастная логика уже дала ответ…

На мгновение сердце, кажется, остановилось… Еще момент — и оно перестанет биться, но… оно вдруг закипело, наполнилось протестом: как цинично-жестока судьба! Очнуться после долгого забытья только для того, чтобы узнать свой приговор! Увидеть, как ласково светит солнце, как тиха и умиротворенна задумчивая осенняя природа — и умереть? Умереть, когда наступил мир на земле и нужно залечивать раны войны, когда каждая пара рук так нужна Родине?! Какой цинизм у этой смерти!

Что придет на Родину вместе с миром? Долго ли еще инженер Борейко будет использовать свою банку и для еды и для экстренных нужд? Будут ли стоять еще эти бараки за колючей проволокой около моста через речку в центре города? Что ждет тех, кто вернулся на Родину?

Нет, черта с два! Русского мужика мало свалить — его еще надо убить: подчинение нахальной хамской силе не в его натуре, оно противно его естеству! Вот и он еще жив, ему надо жить! Надо дать бой смерти, надо заставить себя не терять сознание. Ох, как это трудно.

Вечером Алтайский попросил перевести его обратно в общую палату…

Голицын растопил печку. Зажег керосиновую лампу и поставил на стол. Около стола села на табуретку пришедшая на смену Клавдия Николаевна.

Забежал сержант Алеша, положил под подушку пустой кисет, сказал: «Спасибо, бегу табак получать. Завтра вернем все, что взяли».

Притронуться к телу было больно. Как мучительны уколы камфары, вливание глюкозы в вену… При свете керосиновой лампы Алтайский увидел, как Клавдия Николаевна метнула короткий взгляд в его сторону, когда посмотрела на термометр.

Стало совсем темно, дневные звуки замерли, уступили мир глубокой безжизненной тишине ночи. Шепчущая подушка вдруг уколола Алтайского в щеку, кажется, у ней появилось жало.

Юрий отодвинул голову от того места, где было жало подушки, и скосил глаза: лампа высветила вмятину на подушке от головы. На дне ее Алтайский увидел что-то шевелящееся — вошь!

Откуда могла появиться эта тварь, когда в палате первозданно-чисто? Алтайский вспомнил, как кто-то говорил, что если к больному приползет вошь — значит, близок конец. У-у, проклятая!

Как ни трудно было шевельнуться, но Алтайский достал рукой паразита, медленно поползшего по подушке. «Ах ты, гадина! Еще преследуешь? Нет, тварь, — я не умер! Вот тебе, вот!» Бессильные пальцы все же скатали шарик, прижали его к железной поперечине кровати, и шарика не стало — на большом пальце осталось лишь мокрое пятнышко.

Алтайский сморщился, будто раздавил во рту горсть клюквы, но глаза блеснули удовлетворением. Он отряхнул подушку и почувствовал, что она почему-то мокрая… рубашка тоже, да и весь он мокрый…

Врач дремала, сидя за столом. Голова ее опустилась на грудь, закрывая лоб, нависали пряди волос с проседью. Свет лампы резко вырисовывал морщинки и складки лица, в которых было что-то неповторимо близкое и родное…

Алтайский не решился тревожить врача. Лишь увидев, как в дреме встрепенулось расслабленное тело, поднялась голова и рука поправила волосы, он неуверенно сказал:

— Клавдия Николаевна! Я почему-то весь мокрый…

Через мгновение врач была рядом.

— Голицын, встаньте!

— Я Голицын! — вскочила с кровати фигура. Бывший князь не спал по очевидной причине — ему страшно хотелось курить, а курить было нечего.

— Позовите Надю, — приказала врач.

В этот момент из черного провала дверей появилось полкорпуса сержанта Алеши в расстегнутой гимнастерке:

— Я, товарищ майор, сам позову!

— Скажите ей, сержант, чтобы принесла рубаху и наволочку.

Алеша исчез и почти тотчас же появился с рубашкой — очевидно, принес свою. Клавдия Николаевна постаралась не заметить, что приказ выполнен только наполовину, — в крайнем случае, подушку можно перевернуть.

Голицын подложил угля в печку, помог Алтайскому снять мокрую рубашку и повесил ее прямо на горячие трубы, потеснив врача, гревшего около огня свежую рубашку.

Алтайский лег, но не прошло и пяти минут, как свежая рубашка опять оказалась мокрой. Холодный пот заливал его — рубашка не успевала высохнуть на трубах, когда другую уже надо было выжимать. Голицын добросовестно трудился, он честно отрабатывал съеденное.

Забрезжил рассвет, когда Алтайский уснул. Проснулся он поздно — уже вовсю светило солнце. За окном, фыркая, умывался обнаженный до пояса Алеша. Перед ним стояло ведро, и он, меняя руки, поливал из кружки спину, шею, грудь. От тела Алеши шел пар — уже начались утренники.

Самочувствие Алтайского было отличное — он уже давно не чувствовал себя так легко и хорошо! Даже хочется немного есть. Но почему в такой тревоге убежала медсестра Надя с термометром, извлеченным из-под руки Алтайского, вернулась с двумя и поставила оба?