Реквием разлучённым и павшим

В палате было тихо. В коридоре за перегородкой брякали миски, постукивали деревянные ложки. Вдруг какой-то молодой голос заревел: «Ах ты, Галя, Галя молодая…» Осекся, послышалось шипение: «Чего ты, окаянный, сбесился?! Мертвый час!» И опять стало тихо. Вдалеке хлопали двери, за окном чуть слышно гудел самолет. За окном разливался желтеющий свет золотой дальневосточной осени…

Солнце уже склонилось к западу, когда проснулись все сразу.

— Юрий, — обратился Голицын к Алтайскому. — Попроси у сержанта закурить. Тебе он даст. После обеда так и не покурил! Сосет под ложечкой…

— Голицын и ложку проглотил! — высунулся из двери ефрейтор Леонид. — У тебя разве нет курить? — спросил он Алтайского.

Юрий достал кисет — в нем оказалась только пыль, но при нужде «завертушку» сделать можно…

— Ну, это не табак, — махнул рукой ефрейтор. — Голицын, передай кисет!

Тут раздался стон Быстрицкого. Только сейчас все заметили, что он один остался недвижим, когда остальные проснулись. Может быть, всех и разбудил его стон…

Быстрицкий опять застонал, переворачиваясь на спину. Лицо его было землисто-бледным, провалившиеся глаза смотрели как из ям, нос заострился.

— Ребя… та! Позо… Позовите врача… — прерывисто сказал он. — Мне… очень… плохо…

До вечернего обхода оставалось около часу, дежурный врач мог быть в ординаторской. Ефрейтор побежал туда вместе с кисетом Алтайского. Голицын соскочил с кровати, смахнул в ладонь с тумбочки табачные крошки, которые Алтайский высыпал туда перед тем, как отдать кисет Леониду. Князь завернул цыгарку, но не успел прикурить, как в палату вошла Струнина.

— Что с вами, Быстрицкий?

— Живот… как ножом… колет… — еле выговорил он.

— Галина Николаевна, — пожаловался Голицын, — он съел много супа и каши.

— Ай-ай-ай! — с каким-то стоном проговорила Струнина, качая сокрушенно головой. И добавила чисто по-женски, с душой: — Быстрицкий! Ведь вам даже операцию делать нельзя!

Быстрицкого перенесли в изолятор. Ночью он умер.

Потянулись дни.

Уже два месяца прошло с тех пор, как Алтайский расстался с семьей. За это время ему, да и всем другим, разрешили написать лишь по коротенькой записке родным о присылке теплых вещей. Получили ли эту записку дома? Как хотелось бы ему рассеять тревогу, сообщить что-то подробней о своем существовании и узнать самому о семье. Но приказ был строг, категоричен: разрешается только попросить теплую одежду. Письма, содержавшие какую-то дополнительную информацию, даже что-то сугубо личное, неумолимо возвращали для переделки.

Вспоминая большие карие глаза жены, Алтайский испытывал чувство раздвоенности: мужское самолюбие хотело быть уверено в ее верности, разум же, логика требовали не отрываться от действительности — она молода, одинока, привлекательна, может быть, знает о его будущем, для него неясном и темном, больше, нежели он сам. И, главное, имеет ли он право что-либо желать или требовать от жены, не подавая вестей о себе, — ведь она может считать, что он ее бросил на произвол судьбы вместе с сыном…

Больно сжалось сердце, когда Алтайский вспомнил сына. Ему уже два года и восемь месяцев — большой. Еще недавно сын был маленьким живым комочком с прозрачным голубеньким взглядом — в отца. Потом цвет глаз переменился на карий — он стал весь в мать. Первые слова, первые шаги: сначала инстинктивное «маа…», затем полу-осмысленное «ма-ма» и, наконец, совсем разумное «папа»… Когда он впервые увидел дедовых козлят, то захлопал в ладоши и неуверенно оглянулся, как бы спрашивая: «Как же их назвать?» И тут же самостоятельно решил, робко выговорив: «кози».

— Тебя зовут Юра, — объяснила мать. — Повтори, как тебя зовут?

Виновато поглядывая по сторонам, он задумался и вдруг улыбнулся:

— Одя!

Мать засмеялась:

— Да не Одя, а Юра!

Подошел дед. Новоиспеченный Одя, доверчиво поглядывая на деда и весело улыбаясь, отрекомендовался:

— Дедя! Одя! Одя!

Не беда, что туговатый на ухо дед сразу ничего не понял…

Алтайский вспомнил последнее прощание с семьей. Было это в середине жаркого августовского дня. Около двухэтажного дома, запрятанного в глубине тополевой рощи, стоял тупорылый трофейный грузовик с красным флажком на радиаторе. Два вооруженных паренька, с красными повязками на рукавах, поджидая Алтайского, прятались в тени деревьев от немилосердного солнца. Они уже побывали в штабе, успели заскочить на минутку к семьям и теперь должны были возвратиться на дальний загородный объект.