Реквием разлучённым и павшим

— Марш отсюда, негодница! — менее свирепо рявкнул доктор. И чтоб больше сюда не появляться! Поняла? И вообще, какого черта ты тут делаешь?

— Вот муженьку кашки принесли.

— Какой к черту он тебе муж? Я ведь его знаю!

— Ну и что ж? У вас с Нелькой тоже ничего не получилось, а я ведь не мешала, — уколола Шурка, на что-то намекая.

— Как вам это нравится? — смутился доктор. — Пришел гнать, а она сама меня гонит. Пойми — все равно он тебе мужем не будет!

— Знаю и горюю, — тихо сказала Шурка.

— Ладно, побудь здесь, только немного. Вот тебе мой халат. Приходи, только не каждый день… и скажи, что я разрешил — он скоро уедет.

Оставив на лице Шурки молчаливый вопрос, доктор ушел несколько смущенно, тихо прикрыв за собой дверь.

Весть о скором отъезде была новой и для Алтайского, он не думал, что вчерашний разговор с Бородиным так быстро отразится на его судьбе. Но как неожиданно, по-солдатски прямо доктор сообщил об отъезде! Неужели он не понял, что надо было сказать об этом наедине? Не крушить грубо воздушный замок, который возможно, был каплей радости в грустном Шуркином существовании? Неужели он не слышал это «знаю и горюю» — слова, которые вырвались у огненной Шурки тихо и безрадостно?

До самого отъезда Шурка приходила к Алтайскому, делилась с ним горестями и радостями, восторгалась и возмущалась, хвалила и ругала кого-то… Юрию теперь было ясно, что Шурка надежно отвоевана у блатного мира, отмыта от еще не успевшей окаменеть накипи. Да и была ли она, эта накипь? Злость, дерзость, умение постоять за себя были необходимы Шурке для защиты своего мира от проходимцев, с которыми сталкивала ее жизнь. Только таким путем она могла отстоять его чистоту.

В канун отъезда Алтайский троекратно поцеловал Шурку в щеки и шею, но не сказал прямо, что это прощание:

— Меня могут увезти, когда ты будешь на работе…

— Как же я буду без тебя? — грустно спросила Шурка.

— Не огорчайся, Шурочка, у тебя все впереди. Ты еще встретишь людей куда Хучше меня и, если судьба будет милостива, я увижу тебя ты будешь лучше, чем сейчас!

На рассвете Алтайский уехал.

Уже пробуждалась весна, светило яркое солнце, падали капли с крыш, снег темнел и чуть подтаивал. Идти было легко, на ногах резиновые сапоги с теплыми портянками — еще один подарок Шурки, поверх теплого мундира солдатская шинель, на плече мешок с «думкой» — еще из дома, Шуркин пустой кисет, и горбушка хлеба — сухой паек на дорогу.

А встреча так и не состоялась… Где ты, Шурочка? Знаешь ли, что твой кисет до сих пор хранит Алтайский? Кисет полинял, износился, вместо оранжевой трубки с синим дымом и слов, вышитых тобой, на нем остались отдельные оранжевые ниточки…

Глава 7. ЩУЧЬЕ ОЗЕРО

Путь от Туринска в Верхнюю Тавду в душном «столыпинском» вагоне, предназначенном для перевозок отверженных, был малоприятен — легкие просили свежего воздуха.

На берегу окаменевшей за зиму Тавды Алтайского ждали легкие санки с возницей и надзирателем.

Речные дали, обрамленные зубцами лесов, были безжизненны, пустынны. Белое однообразие несколько оживлялось горбами торосов на стремнинах, которые старательно обходила дорога — там, крутясь, журчала вода. Сверкавшее утром солнце теперь было затянуто серой мглой, ее лениво пытался прогнать теплый ветер, который лизал и подтапливал снег, отчего он темнел, братался с серой мглой.

Лошаденка бежала шустро, пофыркивая на недривычно легкий груз, с удовольствием заносила санки на поворотах.

— Не на машине едешь, налегай на сторону, когда поворачиваем, — незло сказал надзиратель.

Замечание было справедливым, Алтайский извинился.

— А я демобилизуюсь, — вдруг ни с того, ни с сего сказал надзиратель. — Надоело мне со всякой сволотой вожжаться. У нас на Щучьем пятьдесят восьмой мало — врачи, кое-кто из придурков, а в основном всякие паскудники — ворье, бандиты. И в трудотерапию[13] ходют, да больше ножи делают… Мрут тоже много, вон там, за бугром, кладбище — многие тысячи лежат. Говорят, чахоткой здесь запросто заразиться можно. А ты болеешь?

— Наверное. Посылают — значит, болею.

— Ты же не кашляешь. Я думал, ты врач или ешо кто по спецнаряду.

— А само озеро где? — спросил Алтайский.

— Дальше, за городком, его не видать… Вода там, что слеза, и рыбка водится…

Разреженный выборочной рубкой сосновый лес, с белыми вкрапинами берез, темными — пихты, ели и кедра, закончился большим полем со следами сплошного повала, несколькими то ли случайно уцелевшими, то ли специально оставленными маточными соснами и небольшим городком одноэтажных бараков, большей частью спрятанных за глухим забором с шатровой зоной и вышками по углам.

— Вот и приехали, — сказал надзиратель. — Иди пока в баню, а я тут оформлю, куда тебе ложиться.

Баня была теплой, вода Щучьего озера необыкновенно мягкой, действительно, что слеза, и очень приятной на вкус.

— Тебе к доктору Дубсу, там закрытники — значит, ты не заразный… Пока, ешшо увидимся!

Только этого не хватало — быть заразным! Однако Алтайский ничего не сказал надзирателю, лишь приветливо улыбнулся на прощание.