Реквием разлучённым и павшим

Осенью 1946 года вышеназванный контингент стал участником придуманного органами очередного фарса — «перефильтрации» и преследования, в основу которой был заложен принцип: был бы человек, а статья найдется. В этом же году решениями неконституционного особого совещания Урал ВО — Уральского Военного округа — всем «изолированным» без исключения были определены сроки лишения свободы от 10 до 25 лет…

Алексей Владимирович Светлов — сын протоиерея, худой, высокий, богобоязливый, уже заморенный работой и отчаявшийся, наверное, неожиданно и для самого себя, ушел с места ночной работы по погрузке вагонов. Перелезая через колючий забор зоны, он повис на нем. Подождал, не будет ли выстрела, и наконец, разодрав телогрейку, плюхнулся на землю. Еще подождал выстрела и, не торопясь, пошел к станции, сел в случайно подошедший пассажирский поезд — вид его не слишком отличался от других пассажиров — и поехал. Куда, зачем, для чего — он не представлял.

Вообще-то он надеялся, что его подстрелят, когда он полезет через забор. Наложить же самому на себя руки — смертный грех…

Ехал Алеша до рассвета. Ему понравилось поле с темневшим в отдалении лесом на какой-то станции. Он вылез из вагона и побрел через поле к видневшемуся поселку. Возле крайнего дома увидел женщину, повязанную платком — пожилую, молодую или старую, не разобрать, — и спросил:

— Бабушка, а нет ли у вас чего-нибудь «яокушать?

— А ты кто такой? — проявила бдительность хозяйка, устанавливая пустые крынки из-под молока на козлоногом столе.

— Из лагеря я, бабушка.

— Бежал, что ли?

— Да нет, бабушка! Умереть я хотел, да не пришлось…

— Свят, свят, свят, — скороговоркой проговорила бабка, крестясь. — Грех-то какой, знаешь?

— Знаю, бабушка. Вот я и хотел, чтобы меня солдаты убили.

— Ой, страсти-то какие! — испугалась бабка… — Бежал, значит? А ты знаешь, нам не велено ничего давать беспачпортным!

Из ее причитаний Алеша понял лишь, что она не даст ему поесть, и повернулся с безразличием и покорностью.

— Погоди! Ну, куда ты? — остановила его бабка и задумалась: ведь парень уже больно худой, покладистый и не настырный…

— Может, ты бесконвойник? — попробовала она найти оправдание своей бабьей мягкости.

— Нет, бабушка, не бесконвойник и не заключенный…

— Так кто же ты есть? — опешила бабка.

— А я и сам не знаю, — только так и смог объяснить Алеша. — И паспорта у меня нету, — добавил он, снова поворачиваясь.

— Погоди! — остановила опять бабка. На ее преждевременно состарившемся лице со светлыми глазами Алеша прочитал немую борьбу — бабкино сердце было явно за него. Ее нахмуренные брови расправились, во взгляде мелькнула решительность.

— На вот, мой горлачки, — строго показала она на крынки, а сама пошла в дом.

Когда она вернулась, Алеша стоял над тазом, держа в руках так и не замоченный в воде «горлачек».

— Ну, что же ты не помыл?! — укорила бабка. — Руки у меня грязные, бабушка, — ответил Алеша и показал руки с нестриженными ногтями, с давним налетом смолы, кусочками прилипшей коры.

— Ишь ведь ты какой! — неожиданно улыбнулась бабка.

— Ладно, я тебе полью. Вот только мыла нет. И хлебушка, — добавила она, вынимая из передника несколько картофелин и устанавливая на стол небольшую крынку с простоквашей. — Ты вот, с ополосками помой — показал она, разбалтывая в крынке воду, — знаешь, как отмывает, а потом чистенькой…

Алеша засучил рукава — молочные ополоски и правда отмывали руки.

— Ты и физиогномию тоже… — приказал бабка, придумав наконец, как бы ей выразиться покультурнее.

Алеша умылся.

— А, теперь вот ешь! — скомандовала бабка и отвернулась, когда Алеша куснул картофелину прямо с кожурой, а потом жадно припал к крынке с уже забытым запахом кислого молока…

Часа через два бабку окликнул немолодой сержант во главе группы вооруженных солдат с красными погонами и спросил, не видела ли она беглеца.

— Беглеца не видела, — ответила бабка. — А вот обходительного, чернявого да худого видела. Говорил, что не заключенный он и без пачпорта.

— Вот-вот, — перебил ее сержант, — нам его и надо!

— Так вот он к тому лесочку пошел. Сказал, что там где-нибудь на солнышке прилягет.

Когда солдаты уже подходили к лесочку, переговариваясь и бранясь, Алеша встал и неторопливо пошел к чаще. Сержант замер.

— Стой.

Алеша не оборачивался.

— Стой!

Алеша упрямо шел. Один из солдат вскинул карабин и, припав на одно колено, выстрелил. Алеша упал.

Бабка слышала выстрел и видела, как несли убитого. Ей почему-то показалось, что она не на Урале, а опять на родной Смоленщине. И идет не сорок шестой, а сорок первый год… Тогда вот так же несли бойцы своего, только тот шептал:

— Бросьте меня, братцы.

А этот не шепчет, не говорит, только кровь капает через настил из веток…

И все-таки Алеша не был убит. Случилось чудо: пуля прошла через мягкие ткани шеи и, не задев жизненно важных центров, вышла. Через две недели он был здоров и перестал думать о смерти. Очевидно, вблизи он ее хорошо рассмотрел, и она показалась ему слишком измученной, уставшей косить. И он пожалел ее и больше не пытался отягощать работой.