Реквием разлучённым и павшим

Алтайский закусил губу, чтобы не рассмеяться — вот она, «трудовая перековка»! — и, улыбаясь глазами, мотнул головой:»

— Вы, Клава, начинаете мне нравиться, а ваш вопрос лучше оставить без ответа.

— Понимаю, вы относитесь к категории мужчин, которых женщина, просто как женщина, не интересует. Вы, очевидно, однолюб?

— Просто виноват перед женой, вел себя по-глупому… Однолюбы — это те, кто нашел свою половинку. Я, кажется, находил, но уже потерял.

Клава встала:

— Юра, или вы садитесь рядом, или я тоже буду стоять…

Впрочем, чуть-чуть разомнусь, сегодня целый день сижу.

Алтайский не понял, хотела ли Клава, вставая, показать свою фигуру или действительно устала сидеть, но невольно отметил про себя, разглядывая прошедшую туда-сюда перед ним женщину: в общем — ничего, но не Гдля-ленинградка, не Хельга-эстонка и не Шурка… Чулки, чей-то подарок, на ногах, достаточно стройных, но не точеных. Тусклые туфли, сделанные лагерным умельцем, может быть, и кандидатом наук, перековавшимся в сапожника, поскольку бытие определило его сознание, тоже сидят не совсем ладно…

— Знаете, Юра, — продолжала Клава, делая еще несколько шагов вперед-назад, демонстрируя при повороте не широкие, но достаточно выразительные бедра, — вы мне нравитесь, в вас что-то есть.

— И только? — спросил Алтайский, присаживаясь на диван.

— Нет, нет! Вы просто интересный человек, но с вами может быть и страшновато, хотя бы потому, что вы не простите-женщине ее слабость или измену.

— Знаю только, что в слабости женщины — ее сила, но ошибаться в женщине нельзя. Неверность первой женщины и ответная неверность мужчины были катастрофой для нас всех. Обманутый мужчина, чтобы не чувствовать себя обездоленным, сделался петухом, которому стало мало своей курицы… А в конце концов, обиженными оказались женщины… Знаю, что многим это непонятно и многим не нравится. Может быть, всем?

— Не всем, но кое-кому, — сказала Клава и села рядом, разглядывая Алтайского, который снял и сунул в карман халата безобразные очки. — Вот вы, оказывается, какой… — добавила она после паузы. — Мне почему-то хочется, чтобы вы знали обо мне больше, чем другие, поэтому слушайте… В Харбине я вышла замуж, очень любила своего мужа, прожила с ним почти два года. Потом каким-то мне непонятным образом попала сюда — может, посмотрела на кого-то косо, или сказала что-то не то, или не заметила ухажера с погонами, не знаю. И вот здесь я встретила человека, немного грубоватого, между прочим, хлеборез, — которого полюбила, и теперь не знаю, кого больше люблю первого или второго?

— А если вы встретите повара или врача? — вспыхнул и еле сдерживая себя, спросил Алтайский.

— Не знаю и боюсь…

Алтайский взорвался:

— Значит, будете любить троих сразу и не знать, кого больше?

— Не знаю, — ответила Клава, не понимая причину возбуждения Алтайского. — Думаю, больше того, кто останется со мной.

— С глаз долой — из сердца вон! Вы понимаете, что говорите?

— Ну, что особенного я сказала, Юра? Может, я, как и вы, еще не нашла свою половинку…

— Потеряли вы свою половинку, Клавочка! — зло сказал Алтайский. — И никогда ее не найдете! Боже, как калечит людей лагерь! Неужели вы не понимаете, что потеряли душу, сердце, что живете по расчету? Продав себя за кусок рыбы или мяса с картошкой и хлебом, за чулки и туфли, вы пытаетесь найти себе оправдание, прячась под фиговый листок, который вы спутали с любовью! Расчетливый эгоист-хлеборез и чистый юноша, ваш муж, не могут они быть одинаково ценны для вас! Вам самой должно быть тошно от такого сравнения!

Лицо Клавы, потемневшее от первой фразы Алтайского, каменело от каждого следующего слова, в глазах нарастал страх по мере осмысления того, что она слышала:

— Юра, не говорите больше, не могу! — Клава закрыла лицо руками и опустила голову к коленям, сжавшись в никому не нужный, брошенный комочек. Между пальцев прорвались слезы, капнули на сжатые колени, покатились по подаренным чулкам и сорвались на пол около носков тусклых туфель…

Алтайский, поднявшись с места, чтобы уйти, остановился — к женским горючим слезам он и раньше не мог быть равнодушным и не успел еще в лагере стать чуркой, бездушной болванкой… Не сразу, не вдруг Алтайский понял свою вину, понял, что не имел права обнажать чужую исковерканную жизнь, в чем нет вины самой жертвы, как и всех тех, кто злой волей был лишен права быть хозяином своей судьбы.

— Прости, сестра! — растерянно и виновато сказал Юрий, опускаясь на колени, обхватывая руками наклоненную голову и прижимаясь лицом к влажным от слез безвольным, худеньким рукам. — Прости меня, ты не виновата! Мы все не виноваты в это проклятьем заклейменном мире!

Клава медленно подняла голову, не пытаясь скрыть заплаканное лицо с огорченными глазами и большими мокрыми ресницами:

— Ты сказал — сестра?!

Алтайский молча кивнул головой, не отпуская тонких рук. Глаза Клавы вновь наполнились слезами, она прикусила губу и глубоко вздохнула с какой-то долей облегчения и… разочарования.

Алтайский повторил: