Реквием разлучённым и павшим

— Клавочка, ты сестра мне по доле, по духу. Я не имел права… Я ничего не должен был тебе говорить, прости меня!

Клава подняла руки, медленно вытерла ладошками лицо и положила их обратно в теплые руки Алтайского.

— И ты прости меня за ложь ради спасения, ради утешения самой себя. На самом деле мы, женщины, — просто игрушки, вам, мужчинам, очевидно, легче…

— В чем-то, может, и легче, а в чем-то и труднее. Из нас могут получиться ой какие подлецы. Мы можем стать убийцами, мерзавцами, ворами, кретинами по уму и сердцу! Из меня тоже хотели сделать вора…

Дверь отворилась, показался Володя со смеющейся Люсей. Они остановились, увидев Клаву, коленопреклоненного Алтайского и их руки…

— Вы хоть закрывайтесь, черт возьми! — с досады от «успехов» Алтайского рявкнул Володя. И не успели Клава и Юрий открыть рты, как оказались запертыми на ключ.

— Володя, открой! — не вставая и не выпуская рук Клавы из своих, громко сказал Алтайский.

Послышался шепот, и удаляющиеся шаги…

— Ладно, Юра, не надо, посидим, — сказала Клава, пытаясь улыбнуться. — Ты груб в своей откровенности, но человечен. Тебе будет трудно здесь… Хотя ты, в общем-то, беспощаден и страшен в своей правоте.

* * *

Еще до подъема Алтайского срочно вызвали в барак, где помещалась бригада Валеева.

Тело Валеева без головы лежало на нижних нарах вагонки, неестественно скорчившись, с нацеленными в чье-то горло скрюченными, забрызганными кровью пальцами. Край нар и матрац, где кончалась шея, были порублены топором — по блестящим срезам дерева оставшимся чистыми от крови, хорошо было видно, как остро он был отточен… Отрубленная голова валялась под нарами, лицом к стене — Алтайский лица не увидал. Тут же лежал один из братьев Бержицких, убитый ударами по голове этим же топором.

Убийцей стал астеничный, застенчивый, маленький ростом бандит, состоявший в бригаде Валеева. Все знали, что бригадир уважает грубую, животную силу и терпеть не могли щупленьких и «доходяг» — слабых физически. Убийца предупреждал Валеева, просил перевести в другую бригаду от греха подальше, но Валеев был неумолим:

— Я те научу родину любить! — этой любимой фразой, подчеркнутой презрительным прищуром глаз-щелочек, Валеев прекращал любые разговоры с доведенными до отчаяния бригадниками. Умышленно или по глупости он не давал передышки в работе, обедов и доппайков «доходным», ослабленным и всячески обихаживал здоровых. Не имея понятия о справедливости, солидарности и прочей «мути», главным Валеев считал отношение к нему начальства, которое сытно его кормило, поощряло за послушание, тупоумие и старания по «перевоспитанию трудом» трудновоспитуемых слабаков. Из них полагалось выжать последние капли сил и разума на благо «общества и государства» перед тем, как они сдохнут. «Хоть бы ты сдох скорей, что ли!» — эту фразу Валеева Алтайский не мог забыть, хоть и старался…

Крепкие физически бригадники не были и не могли быть друзьями Валеева; они относились к нему, как к неизбежному злу, которое их все же кормит,' дает премии. В окружении здоровых мужиков, с индульгенцией от начальства на непогрешимость, Валеев чувствовал себя повелителем и хозяином животов и душ.

Застенчивый бандит с черными решительными глазами и нервными руками — Алтайский видел его несколько раз в санчасти — оказался безжалостным судьей и палачом. Впрочем, единолично вынести и исполнить приговор, не только ради себя, но и людей, ради справедливости, за которую он сам будет неминуемо расстрелян, мог взять на себя, наверное, не столько бандит, сколько человек отчаявшийся, безмерно ожесточившийся.

Бержицкий стал случайной жертвой. Проснувшись и увидев, как кто-то маленький отделяет голову мертвого Валеева, не чувствуя страха от возмущения ненужной жестокостью, он бросился вниз с верхних нар, рассчитывая на свою силу и ловкость, но реакция настороженного убийцы и его острый топор сработали быстрее…

После расчета с бригадиром и его защитником, опьяневший от крови убийца вытер руки и топор об одеяло, не торопясь прошел мимо оцепеневших обитателей барака, на выходе бросил топор к дверям вахты:

— Подберите вашу суку! И еще одного… Того жалко, но сам полез…

* * *

И еще одна жизнь. Вернее, ее закат.

Через несколько месяцев после отправки из Верзней Тавды этапа с товарищами тихо скончался Вано Тер-Акопов. Потеряв надежду встретиться с семьей, он был совсем удручен отъездом товарищей — не осталось никого, с кем мог бы погоревать вместе.

Многие хотели бы уйокоить его по-христиански, но не смогли.

Да будет тебе уральская земля пухом, мир твоему праху, дорогой товарищ и кавказский брат!

Ищите, други, эти безвестные могилки! Не только ради ушедших в небытие ваших отцов, жен, мужей, матерей, отцов, сестер и братьев, а ради таких вот достойных звания человека, как этот безвременно ушедший кавказский брат!.. Да и покалеченных, убитых морально тоже ищите — не их вина, что им досталась доля морских свинок в опытах строительства невиданного человеческого общества.

1960—1978

РАССКАЗЫ

Где ты, Алеша?