Реквием в Вене

Толпы участников похорон только начали приближаться к кладбищу после длительного перехода. Им указывали путь газовые уличные фонари, зажженные в полдень. Деловые конторы и школы были закрыты, чтобы население могло отдать последнюю дань уважения по мере того, как погребальный катафалк с четверкой липпицанов,[6] сопровождаемый восемью повозками, полными цветов, и траурным кортежем, продвигался по улицам Вены, забитым людьми.

Несмотря на начало июня, погода выдалась не по сезону теплая. Черное пальто Вертена из сержа[7] под лучами солнца набухло, как губка. На тугом накрахмаленном воротничке выступили капли пота. Адвокат мог представить себе, какие неудобства испытывали те, кто проделал весь путь пешком; даже ему приходилось несладко после приятной поездки в фиакре.[8] Все способные передвигаться на своих ногах — чиновник и художник, музыкант и интеллектуал, даже пара критиков — тащились вслед за экипажами.

Вид погребального шествия, приближающегося по длинным узким проходам Центрального кладбища, напомнил ему другие похороны, всего-то в прошлом сентябре, погребение императрицы Елизаветы, так злодейски умерщвленной в Женеве.[9] При этом воспоминании он почувствовал острую боль в колене, ибо между смертью этой коронованной особы и его раной существовала неразрывная связь.

Вертен заставил свои мысли вернуться к событиям сегодняшнего дня. Вокруг него толкались люди, пытаясь занять выгодное положение, чтобы наблюдать за ритуалом у могилы. Престарелый, карликового роста господин, явно проделавший весь путь не пешком, устроился прямо перед Вертеном, причем его довольно-таки необычный и невероятно высокий цилиндр полностью заслонил весь обзор адвокату.

Зажатому с обеих сторон новоприбывшими скорбящими, Вертену не оставалось иного выбора, как легонько постучать старика по плечу. К нему повернулось красное лицо с носом, украшенным резко выделяющимися венозными прожилками.

— Прошу прощения. Не могли бы вы снять свою шляпу, чтобы мне было видно?

— Вздор! — отрезал старик и повернулся в направлении могилы.

Прибыл бургомистр. Вертен вытянулся, чтобы увидеть из-за черного цилиндра, как Карл Люгер, уже ставший легендой Вены как по причине своей привлекательной внешности, так и демагогических способностей, взбирается на временно сооруженную трибуну. Вертена моментально пронзило острое желание раздавить проклятый цилиндр, торчащий перед ним подобно трубе-дымоходу, ибо ему хотелось получше рассмотреть признанного краснобая, когда тот будет говорить. Он не понимал всеобщего восхищения этим бургомистром, неустанно поносившим евреев, но факт оставался фактом: Вертен, как и большинство обитателей Вены, был загипнотизирован ораторским искусством этого человека, притягательной силой и обаянием, исходившими от него. Надо отдать ему должное: заняв этот пост, Люгер сильно поубавил тон своего красноречия, перестав обвинять евреев во всех бедах, которые так и сыпались на империю. Он начал проекты по обновлению города, навел порядок на Дунайском канале,[10] завершил строительство внутригородской железной дороги, а также затеял организацию благотворительной помощи жителям столицы.

Собравшаяся толпа смолкла, как только бургомистр приготовился говорить. В этот момент Вертен, выглядывая из-за черной колонны цилиндра впереди него, поймал взгляд своего старого друга и клиента, художника Густава Климта,[11] стоявшего на противоположной от него стороне могилы. Климт подмигнул ему.

Художник, будучи отнюдь не великаном, однако же, довольно плотной конституции, возвышался над своим соседом. В этом невысоком создании Вертен узнал директора Придворной оперы Густава Малера, самого молодого человека из тех, кто стоял там у кормила власти: ему исполнилось всего тридцать семь лет, когда он два года назад прибыл в Вену. Должно быть, они оба прошагали весь путь, но это никак не сказалось на внешнем виде Климта, любителя пеших прогулок. Глядя на эту пару, Вертен задался вопросом, когда Климт собирается оплатить свой уже давно просроченный счет. Затем взгляд адвоката перескочил на членов семьи у могилы, но там присутствовали только дальние родственники. Бросалось в глаза отсутствие супруги покойника, Адели, и его брата Эдуарда. Вертен нашел это решительно странным.

— Друзья мои, — начал бургомистр Люгер громовым голосом, который, вне всякого сомнения, должен был достигнуть последних рядов, — мы сегодня собрались здесь по чрезвычайно печальному поводу. Тысячи и тысячи пришли сказать последнее «прости» в этом длинном скорбном шествии к месту вечного упокоения нашего любимого маэстро. Те жители Вены, которые покинули свою службу, учебу и домашний очаг, несут в своих сердцах то же самое, что чувствуем и все мы, собравшиеся здесь, — тяжкое и душераздирающее горе от потери такого великого человека.

Внимание Вертена было отвлечено от речи бургомистра тщедушным субъектом, пытавшимся совершить невозможное: втиснуться между адвокатом и стариком в цилиндре.