Религия бешеных

— Такое поведение, недостойное национал-большевика, — заклеймил меня Кирилл несмываемым позором уже сверхавторитетно. Диагноз: зарапортовался…

За год он изменился невероятно, превратился в мощного лютого мужика, стал старше сразу на несколько очень тяжелых лет. Я больше никогда не видела, чтобы люди так стремительно взрослели. И я никогда не забуду, что именно этот — еще слишком молодой тогда — парень возился со мной, как с ребенком, когда меня судили за листовки…

А сейчас я расхохоталась:

— А я и не национал-большевик!

Тишин поднял рассерженный взгляд:

— Что, трудно вступить? Опять, что ли, вот это интеллигентское стояние в сторонке? Тут тоже есть писатели — по сорок статей уже в «Лимонке» опубликовали, а все никак не вступят…

У-у, как мне хотелось ему ответить… «Трудно, что ли?!» хорошо звучит в контексте: «Трудно, что ли, чашку вымыть?!» «Трудно вступить» — это хорошая формулировка по отношению к вообще-то несколько нелегитимной организации…

Да нет, не трудно. Настолько не трудно, что куда мне было надо, я уже давно вступила. И поэтому, когда меня обвиняют в полнейшей беспринципности и нежелании служить идее… Господа, я не вступаю, потому что мне самой хочется обвинить вас в том же!..

Красоту всей этой ситуации, к сожалению, могла в тот момент оценить лишь я сама. Получается, Голубович действительно никому не пересказал наших разговоров, не поставил в известность, что я — абсолютная контра? Во дает. Я была стопроцентно уверена, что все мои высказывания будут переданы слово в слово. То-то я все в толк взять не могла, почему они меня терпят… С их тюремной манерой распространять цинк впереди человека достаточно сказать одно слово одному слушателю — и все всё будут знать мгновенно. А здесь что-то застопорилось. На Алексее застопорилось абсолютно все. И все послушно продолжают сильно заблуждаться на мой счет…

Ладно, сейчас не буду ничего говорить, отделаюсь общими фразами… И потом… Кому-кому, но я надеюсь, Бог будет ко мне милостив, и я никогда так и не отвечу лично Тишину, почему я не вступаю в НБП… Обижать Тишина — язык не повернется…

— Я — человек! Вам этого мало? Мне — достаточно. Или вы можете общаться уже только с нацболами?

Тишин сразу пошел на попятную:

— Достаточно, достаточно…

Может быть, просто не ожидал, что я отвечу…

Позже я еще раз разъяснила все Соловью:

— Сережа, я не вступлю. В вашей табели о рангах Бог не занимает положенное ему место. А еще — вы не умеете себя вести. И не уважаете людей. Я не представляю, что мне делать в одном окопе с людьми, которые оскорбляют меня, «стреляют мне в спину» и, пардон, кидаются на меня с ножом…

— На самом деле, — проговорил он, — я тебя тогда очень сильно зауважал. И потом всегда уважал…

— Тебе только так кажется… — скривилась я. О да, теперь я ему действительно предъявляла. Могла себе это сейчас позволить…

— Прости, я не мог тогда, летом, по-другому. У меня были тогда проблемы. Мне было очень тяжело… Я тебя уважал… — что-то углубился он в тему. — Потому что за внешность тебя никто и не ценит. Только один оценил. Тогда, летом, на концерте. Он мне даже потом по секрету признался, что хотел набить мне морду. Чтобы отбить тебя у меня. Теперь уже не отобьет…

Это хорошо сказано, но… Твою мать! Так чего ж не набил-то?! Что помешало?! А я бы еще от себя добавила… Ну, мужики… Пока вы тут вату катаете, женщина там пропадает в одиночестве! И вообще ее все обижают… Какая жалость… Какая жалость, что он не набил ему морду.

Мне осталась одна забава

Один знакомый циник однажды заявил: «Даже когда меня потащат в гробу, я буду говорить оттуда гадости!» Теперь он может не утруждаться. Все уже сказано до него…

Тишин вышел с нами в черный неосвещенный двор.

— А Гришка, похоже, попал на двести долларов. Сегодня Глоба вот так два пальца приставил к горлу…

Соловей встрепенулся.

— Он там в карты не играет? Нельзя ни в коем случае!

— Да нет. Там, видимо, и без того…

Он шел впереди, я почти не видела его лица. Только край истонченной скулы. Человек-пуля, отполированный до блеска раздираемым им воздушным потоком. Теперь ему навстречу неслись ветра такой силы, что он почти остановился, едва справляясь с ними, двигался практически на месте. Собьют они пулю в сторону, не собьют?..

— Толь… — Соловей осторожно взглянул на Тишина. — Толь… Надо заплатить.

Тишин только неопределенно качнул головой. Соловей продолжал:

— Я ему еще весной сказал: «Гришка, ты, главное, только до августа не садись, дождись совершеннолетия…» Он сел в августе. Но до дня рождения так и не дотянул! И пожалуйста: изолятор для несовершеннолетних!

— Теперь-то они его там противозаконно держат. Ему давно восемнадцать, а его на взрослую все не переводят.

— И чем дольше держат, тем хуже. Потому что после восемнадцати там оставляют только ментовских ставленников, чтобы за порядком следили. Вот придет он на взрослую, и его спросят: а что ты на малолетке так долго делал? Я не знаю, сможет он отбазариться, нет…

— Ну да, подставляют…

Тишин помолчал. И вдруг неожиданно хохотнул: