Религия бешеных

В Бункере «двухэтажный» пол, вдоль стены тянется широкий парапет. Тишин сиротливо постелил на него газетку — и иссохшей тенью примостился на ней. Смотреть на эти человеческие останки было просто невозможно. Пока он еще числится в живых, с ним надо срочно что-то делать…

Я осторожно приблизилась и присела рядом, предусмотрительно упершись подошвой в бетонный край парапета. Тишин не заметил моего маневра и как-то болезненно, слишком утрированно переполошился:

— Ты что, не садись сюда!..

Он сорвался с места, шаря глазами в поисках стула. Сорвался опять куда-то бежать, что-то искать, уже едва ли различая хоть что-нибудь вокруг. Как заведенный. Разогнавшийся — и несущийся теперь просто по инерции. Меня эта его обреченная, бессильная, невидящая, взвывающая на холостых оборотах стремительность полоснула так, что сорвалось дыхание. Он уже просто не может остановиться. Он, совершенно раздавленный, сбитый с ног, летит, потому что летит вниз…

Я еле успела перехватить его за бесплотное плечо, почти силой принудив сесть на место: я вас умоляю, я сама с собой разберусь… А вот ты с собой уже можешь не разобраться… И я мягко и упрямо удерживала его на месте, чтобы сбить с этого взвинченного ритма центростремительного отчаяния. Чтобы он остановился, затормозил хоть на минуту — и просто выдохнул. Просто медленно выдохнул уже в спокойном обездвиженном состоянии. Пусть он даже после этого упадет. Сегодня уже можно. А иначе он чуть позже упадет в полете…

— Анатолий Сергеевич…

Я говорила предельно тихо, склонившись к его уху, аккуратно удерживая за плечо. Ему приходилось прислушиваться — и хоть таким образом незаметно для самого себя переключаться. Хоть немного переключаться…

— Пожалуйста… Я вас очень прошу. Постарайтесь. Я знаю, это уже невозможно… Но вы только держитесь! Мы же не можем без вас… Мы здесь все без вас пропадем. Анатолий Сергеевич… Я люблю вас… Я вас никогда не оставлю…

Когда я отошла и взглянула потом со стороны, он сидел уже просто резкий, мрачный, адекватный и злой. Живой уже был Тишин…

…Измотанный Тишин оцепенел на своем месте, невидяще глядя перед собой. Не исключено, действительно прикидывал, падать ему — или даже эту роскошь он себе пока не может позволить. Потом слегка зашевелился, провез подошвой по полу, впрочем, еще не поднимаясь с места. Произнес… Как-то выдавил из себя:

— Вот только что положил Громову денег на мобильник. И опять надо идти положить остальным…

Оказалось, у сидельцев в камерах были мобильные телефоны. Только с Гришкой не было связи. А что, отправить больше некого? Что у вас Тишин как шавка бегает?

— А вот бы Громов позвонил на съезд… — медленно нащупывая какую-то мысль, проговорил Соловей. — Можно ведь все подстроить. И включить громкую связь…

— Позвонил… — Тишин тоже мгновенно принялся что-то просчитывать в уме. — Нет, не так… Надо просто записать его звонок — и включить запись! Сказать ему, чтобы подготовил обращение.

Вокруг Тишина в этот момент уже щелкали электрические разряды. Все, он снова загорелся… Слишком много жути было в этом полумистическом звонке с того света. У меня дух захватило от этой их в высшей степени символичной идеи.

Почему я не вступаю…

А они ведь действительно уже привыкли так жить. Так — это когда их винтят одного за другим, когда самые близкие люди прямо сейчас где-то непоправимо гибнут. Это как на фронте, когда уже невозможно биться в истерике по каждому погибшему. Жизнь-то продолжается, каждый миг подкидывается ворох новых проблем — и новых боев.

А ты становишься только злее. И веселее…

Чем дальше, тем легче получается это делать. Даже когда все рушится вокруг, можно продолжать смеяться. Не можно — нужно. Выживет именно тот, кто смеялся. Я неплохо разбираюсь в цинизме. Так вот это — в последнюю очередь цинизм…

И вот теперь сгрудившиеся вокруг стола дежурного нацболы затеяли какой-то совсем отвязный треп. Они просто откровенно развлекались в своей грубой манере. Обалдеть, даже Тишин с готовностью принимал участие в этом трепе. Может быть, это просто была защитная реакция.

— …в партии меня пьяным никто никогда не видел. Я бросил пить — и вступил в НБП. А хотя… нет. Видел. Точно. Сын видел… — Тишин в полушутливой манере состроил покаянно-скорбное лицо. — Гришка меня пьяного — видел. Причем тако-ого-о… — Он закатил глаза.

— Я понял, — авторитетно вклинился Кирилл Ананьев. Теперь его единственной чертой стала весомость. Куда деваться, «Чугуний»…

— Я понял, за что его на самом деле упекли. Странно, что только в тюрьму…

Тишин только мельком взглянул на него… Твою мать. С повешенным — и о веревке… Меру-то тоже надо знать.

— Рысь, а что там в Сарове? — вклинилась в разговор землячка Марина.

— В Сарове? — Я только со смехом отмахнулась. — А бог его знает. Я там не бываю! Сто лет бы никого не видеть. Я выхожу из дома, только чтобы ехать на вокзал, чтобы ехать в Москву! И вообще я все это время занята была. Про них, про господ нацболов, пасквили сочиняла…