Религия бешеных

— Был там капитан Терентьев, сильно чмошный человек, так вот это существо разводилось с женой, было злое, срывало злость на всех. Меня, деда, заслал чистить туалет. Естественно, я туда пошел только на предмет покурить. Заперто. Открывается дверь — там Люба Терентьева. Тоже служащая армии, на аппаратуре сидит. Причем, когда он разводился, он такую идею выдвинул, что она ему изменяет. А она — ни сном ни духом. И она мне вдруг говорит: «Иди сюда». Я недопонял, думаю, может, поломалось чего. Она закрывает дверь — и поднимает юбку… Я ей ПОЛЧАСА объяснял, что этого делать не надо! «ОНО ТЕБЕ ВООБЩЕ НУЖНО?»…

И он с какой-то тупой правильностью сверлит меня глазами, абсолютно войдя в роль. Я успеваю подумать, что мне — нет…

— …Ну и в результате возвращаюсь на пост, там сидит злющий Терентьев. Я ему чуть козу не сделал: «У-у, рогастик…» А чё делать? Он свою жену низвел… до состояния риз…

Он закуривает опять — и поднимается с места. В этой маленькой комнате он подвесил полати из досок вторым этажом, чуть освободив пространство и загнав под доски шкафы и стол.

— Э, не впишись головой…

— Все продумано. Снизу доски покрашены серым, под ними сгибаешься машинально — и входишь в аккурат…

Вот оно. Я отдергиваю руку, я отступаю назад от мрачных досок. Для меня непозволительная роскошь — идти туда, где меня будет пригибать к земле серый цвет. Вот они — эти давящие потолки «ямы», вот он — этот его любимый Казахстан. Он опутал его, вошел в кровь, стер с его палитры яркие краски — и теперь давит, давит, давит…

Его рассказы меня теперь так же опутывают и душат, как вначале — его мазня. В которой ему никогда не удавалось передать движение. Солнце шпарит за окном, но я понимаю, какое все вокруг на самом деле серое. Непреодолимо серое. Эта серость, этот мрак по капле вытекает из его слов и расползается, как зараза, заполняя все вокруг.

Я вдруг вижу эту Любу Терентьеву, ее изможденное бледное лицо с огромными глазами, в которых застыло отчаяние, мольба и неизбывный вопрос: «За что?» А он — он опять находит подтверждение бабской никчемности вот в этом страдающем лице. Он вдавливает в него свой скотский бесцветный взгляд, как будто тупое орудие — в иссохшую землю. Здоровенный мужик в сознании своей правоты. Самое страшное, что он действительно себе верит. Женщину же не видит и не слышит. Он душит ее своей ложной правильностью, распинает своими прямыми углами. И низводит, низводит… «Нельзя отказывать женщине…» Надо же суметь так извратить этот принцип, ни на мгновение его не понимая. А с чего бы понимать? Все эти нерациональные женские метания в поисках любви для него — тот самый отсутствующий в его палитре красный цвет…

«Все бабы — шлюхи!» Был человек, который так последовательно пытался затолкать женщину в эти рамки, что в какой-то момент я с удивлением обнаружила: да он ведь не шутит! Он действительно так живет. Вот только где здесь он увидел свою маму?.. Ему только так и было понятно, одна эта фраза мгновенно снимала с него множество слоев ответственности за женщину, которая рядом с ним. Уж слишком она на поверку оказывалась хрупка и необъяснима. Он же одним этим заклинанием превращал ее в кусок бездушного мяса. А нет души — нет чувств, и уже не боишься оскорбить эти чувства. Значит, делай что хочешь, тебя ничто не держит. И главное, никто не даст тебе отпор. Если удастся загипнотизировать и обездвижить своим заклинанием эту отбивную…

Когда я проследила эту незамысловатую логическую цепь, мне стало дико смешно. А заодно понятно, что очень многих людей в этой жизни можно без сожаления… даже не бросать. Выбрасывать. Как протухший кусок того самого мяса. Не пытаясь приблизиться к прокрустову ложу их уродливой психики. Это инопланетяне…

Видимо, что-то такое отражается на моем лице, что он вдруг говорит:

— Ну ладно, на тебе, балуйся…

Он достает из-за шкафа старую измазанную палитру, банку красной краски, кисть — и я с каким-то остервенением начинаю черкать поверх застывших черных клякс. Потом вдруг все бросаю, встаю — и ухожу. Ухожу с нуля рисовать свою собственную картину, где все будет красным…

Глава 10 Выход там, где вход

И я вдруг почувствовала, что опять одна. Как проснулась. Я все вижу ярче, все вокруг наконец-то обретает смысл, когда я остаюсь в одиночестве… Наконец-то обретает смысл…

Заговор

А вокруг меж тем что-то происходило. Мы ездили в Бункер, как на работу.

— У нас скоро вежливо так поинтересуются: ребята, а вы не задолбали?

Я пыталась осторожно прощупать Соловья на предмет хоть каких-нибудь объяснений. Но Штирлиц молчал… Он приезжал на базу — и сразу опять исчезал, брал Тишина, и они шли на улицу. Разговаривать.

Заговор. Это был заговор.

Он вызревал на моих глазах — и совершенно скрыто от глаз.

Они катили бочку на руководство.