Религия бешеных

Тишин, гигант мысли, отец русской демократии… Какой-то совсем худой и скрюченный, именно пробегающий быстрой неприметной тенью по проходу, глядя строго в пол. Он подвизался здесь в сомнительной для человека его ранга должности звукооператора. И большую часть съезда его даже не было на своем месте на сцене. Тишина на съезде просто не было…

Начало затягивалось, Лимонов бросал в микрофон на трибуне в небрежно-благодушной манере:

— Анатолий, поставьте что-нибудь… эдакое…

Он сделал легкий взмах расслабленной кистью. Это было этакое покровительственно-отвязное обращение подобревшего барина к лакею: «Голубчик, а давай-ка нам еще водочки…» О, а вот и жесты…

Меня эта его почти неуловимая для непосвященного человека вальяжная интонация резанула страшно. Что произошло? Что между ними произошло? Что теперь председатель обращается к раскольнику-заместителю тоном кошки, уже намертво держащей мышь за горло. И теперь только так, играючи, чуть двигающую челюстями: чуешь, как крепко я тебя держу? То-то же…

Черт возьми, что произошло? Чувство такое, что все «раскольное», что намечалось на этот съезд, уже где-то подковерно совершилось. И закончилось полной победой одного над всеми другими. По крайней мере, над главным среди всех этих «других». Уже ничего не значащих «других»… И теперь этот один, усмехаясь про себя, в одиночку празднует свою личную победу. Повод для торжества у него есть…

То, что я наблюдала в этот момент, — это был театр одного актера… И одного зрителя?..

В своей не слишком отглаженной белой рубашке с неряшливо расстегнутым воротом и в подтяжках над синими джинсами невероятно худой Тишин выглядел в точности как юный пионер. Как загнанный, издерганный мальчик на побегушках… Мой фюрер…

Ну, так все-таки как? Что решаем? — без слов читался вопрос в жестах Голубовича с Николаевым. А Тишин только замахал на них руками, открещиваясь вообще от всего. Вы сами делайте что хотите, я уже ничего не знаю и ни в чем не участвую. Ага, жесты продолжались…

Голубович остался стоять, чуть растерянно глядя ему вслед. Потом заметил меня. Я потянулась к его уху.

— Что там?.. Все нормально?..

— Да тут… разборки всякие подковерные… Да нормально все будет…

Нормально в этом контексте звучало как: никак. Э, господа, вы чего, решили все слить по-тихому? Я не согласна! Мне обещали шоу!..

Умирая, не прекращает быть

Черт возьми, это было красиво.

— Они сделали это…

Я только и смогла выдохнуть это с восторгом. Когда почти в самом начале включили обращение Макса Громова по телефону из тюрьмы! Слова звучали слишком неразборчиво и глухо. Слова звучали, как с того света, как из преисподней…

Включили — и мгновенно взвинтили нестерпимую, звенящую, раздирающую трагичность момента на недосягаемую высоту. Взвинтили, как могут они одни… Они знают толк в трагизме…

И все игрушки сразу кончились. Сразу и навсегда. Все мгновенно стало слишком всерьез. Слишком явственно от голоса с того света веяло смертью…

А как жутко звучит их гимн. Оказывается… И как страшно смотреть в этот момент на их лица.

Когда разом приливает всколыхнувшееся, вскинувшееся людское море. Безвестное море людей, вскочивших в едином порыве. Море, мгновенно заглотившее меня, похоронившее меня под собой так, что я поспешила тоже… не встать даже, а вынырнуть, вырваться со дна на поверхность…

А навстречу залу под слепящими прожекторами ощетинились со сцены вскинутыми кулаками те, кого это море уже вынесло на гребень своей волны.

И ничего не остается от когда-то знакомых лиц. В этот момент уже нет людей. Есть только их цель.

Она вдруг в каждом вскидывает голову, ломает неподвижную гладь поднявшимся со дна океана рифом. Яркий свет пропарывают насквозь жестко выброшенные вверх кулаки. И свет рушится на них сверху своим обнаженным горлом, как на колья. И дальше обваливается вниз мертвыми разорванными кусками. И когда достигает лиц…

Лица в мертвом, изорванном в клочья свете уже все мертвы. Это уже не лица. Это обломки лиц. Когда-то таких знакомых. И вдруг сорвавших с себя маски, предназначенные для обывательской серенькой жизни. Просто — для жизни…

Обломки лиц. Обломки света. Обломки теней. Это обломки судеб, спрессованных стотонной толщей Жизни до алмазного состояния Судьбы. И только два отражения в гранях. Только черное и белое, черное и белое. Только жизнь и смерть. А там, где поселилась смерть, можно забыть о жизни… И музыка железными ударами крушит последние надежды, что хоть кто-нибудь из них сможет выйти отсюда живым. Из этой жизни — только одна дорога…

Они жестко стегали прямиком по нервам. Эти рваные, резкие, слишком короткие, какие-то клавесинные аккорды. Я тихо упивалась этой жутью… И с каждым звуком все больше обнажалась суть. Простая. Убийственно простая. Понятная, как прогремевший выстрел.

Для них же это все — всерьез…