Если я лишена возможности коснуться плеча своего мужчины, положить подбородок ему на плечо, я начинаю очень остро и болезненно страдать. Одиночество настоящее, когда я действительно одна, вдохновляет. Но вот это необъяснимое, мучительное, какое-то загнанное, воспаленное одиночество в непреодолимом сантиметре от близкого человека убивает душу. И потом. Я что-то не поняла, что за манера. Я тут что, прокаженная, неприкасаемая, не имеющая права приближаться к белому человеку? Ты это брось…
Он не просто не позволял мне касаться себя. Кто-то любит, кто-то позволяет себя любить. Но он был невыносим. Он ведь даже не позволял. А я по-другому не умею…
…Если что-то не устраивает, почему бы не уйти? Когда я что терпела? Но уйти, просто презрительно перешагнув, небрежно поведя плечом, не было уже никакой возможности. Он засел в мозгу, как неистребимый знак вопроса.
Когда он начинал избавляться от меня, изгоняя из своей жизни, я впадала в отчаяние. Просто до слез. Я была ребенком, которому дали самую восхитительную игрушку. А потом вырвали ее из рук…
Ровно три года разницы в возрасте. Но между нами была пропасть величиной в целую жизнь…
В нем было слишком много холодной, надменной, опасной тайны. Слишком блестящий мужчина, загадочный, как нож какой-то неведомой заточки. Можно положить жизнь на то, чтобы разгадать секрет изготовления такой стали… Это была Брестская крепость, очаг сопротивления, который сидит в общей картине твоего наступления как заноза. На который можно закрыть глаза.
Я даже не знала, с какой стороны подойти к разгадке, глядя на этот слишком гордый отстраненный профиль. Рядом с этим человеком я была всего лишь тенью. Значит, надо действительно стать его тенью. Просто держаться рядом и ждать. Когда случай нечаянно даст мне в руки нить, за которую я размотаю этот клубок…
А еще… Я просто больше не хотела быть одна. Я устала. А он… Он — самый лютый. И я хочу, чтобы он был моим хозяином. А я — я просто замру и затихну под хозяйской рукой.
Самый ложный путь из всех, какие я могла придумать…
Так Соловей попал в мои кошачьи лапы. Я его не обижала. Это он постоянно клевался, ругался и брыкался. Он был совершенно неправильной любимой игрушкой…
На самом деле это я сильно
Я не помогла…
…Я не говорила ему всего. Я чувствовала себя почти виноватой. Да, перед ним. Как это ни смешно… Но мне было абсолютно ясно, из-за чего человек мог тогда, зимой, после освобождения, сходить с ума, бросаться на людей.
Господи, он же просто кричал о помощи. Но я тогда только в ужасе отшатнулась. Я слишком ясно видела: ему не поможешь. С ним было бесполезно говорить на человеческом языке. Любого, кто приблизится к нему, он бы первого принялся уничтожать, ослепленный своей болью. Я не знала, как попросить прощения у этого человека, от которого все только шарахались и которого все невзлюбили. Я оказалась тогда слишком слаба. Я не помогла…
Теперь-то, конечно, когда он такой путь назад, в человечность, проделал один, сам. Теперь с ним и разговаривать было уже не страшно.
Но что я и теперь могла сделать? Молча сесть рядом и, осторожно положив подбородок на плечо, смотреть на этот упрямый отчаянный профиль. И может быть, так же осторожно взять его руку в свою… И не обижаться, когда он прогонит.
Жалко человека. Я видела по-прежнему: он и теперь начнет уничтожать того, кто рискнет подойти слишком близко. Пока он сам себе не поможет, он никому не позволит ему помочь. И лучше ему не станет. Только зря он с людьми так…
Глава 5
Бабла-то хватает
Ничего… Ничего… Все уже хорошо… Ты упорно отказываешься вести себя правильно. Тебе же хуже. Не хочешь по-хорошему — будем общаться с тобой на том языке, который ты понимаешь…
Греция — Португалия — 1:0
…А потом я начала коварно по капле запускать ему в душу яд. Рассказывать ему о нем самом. Если делать это осторожно, то вот эти скупо оброненные тобой слова способны постепенно превратиться для человека в мощнейший наркотик… Я могу долго молчать, как будто меня и нет. Но не стоит обольщаться. Однажды все равно проявлюсь.