Религия бешеных

Может быть, в какой-то момент я тогда действительно слишком отвлеклась на личное. И поддалась. Меня к нему по-настоящему тянуло. Я питаюсь чужим отчаянием. Но знал бы он… Знал бы он, что на самом деле от меня застрахован. Что я просто не смогу оставаться с ним долго… Его путь — настолько не мой путь… Что однажды по той же причине я уже… убила… настоящую любовь… И что он там после этого собрался разбивать?..

Если кто-то думает, что я возилась с ним из чистого мазохизма, его ждет жестокое разочарование. Нашел Шахерезаду… Очень быстро я поняла, что меня здесь опять обижают, по-другому просто не умеют. Женщине рядом с ним плохо. Хотя уж он-то знает: не надо меня обижать…

Опять чего-то не догоняет товарищ. То, что я не стала выполнять задуманное, — это был просто мой ему подарок. А он со мной опять обращается не так… А за ним так и тянется должок… Придется взять деньгами. Раз только это ему понятно. Не хочешь, чтобы тебя любили, будем тебя использовать. Первый вариант обошелся бы тебе дешевле…

Рысь, белка, суки, соловей и «черный ворон» а капелла

Три рюмки водки — и полномасштабная белка. Умеете так? А я вот по-другому не умею…

В тот день пришли гости. Тонкий, нервный музыкант Сантим, быстро пьянея, показывал фильм об их концерте в Питере. Фильм продолжался недолго — а дальше на той же кассете оказалось записано то, что я бы распознала и без пояснений.

— Вот он, октябрь, 93-й год…

Мой взгляд примерз к экрану, я не знала, что существует такой документальный фильм. В какой-то момент, цепенея, я ткнула пальцем в телевизор:

— А вон там сейчас стою я…

Очень быстро я перестала понимать и распознавать, что и где в данный момент съемок происходит. Это оказалось много выше возможностей моей психики: просто сидеть и смотреть. Изображение на экране превратилось в одно сплошное месиво нереальных побоищ, я не могла уже ни видеть это — ни оторвать взгляд. Взгляд рушился в экран, как в пропасть…

Очень многим эмоциям в этой жизни я уже не позволяю подобраться близко к себе. Но есть вещи, которые я сразу запускаю прямо в кровь. И они вливаются в нее подобно яду. Мазохизм? Кто бы спорил. Такие явления, как честь, совесть, вера, любовь, память, — атрибуты изощренного мазохизма…

Мне было восемнадцать, не представляю, какой голос крови швырнул меня в бега. На самом деле сбежать из этого дома жизненно необходимо было в одиннадцать лет. Но куда? А теперь было уже поздно… Но девочка из кокона ровного бесцветного неблагополучия прорвалась в мир настоящих бед. Москва меня приняла. Я была там с одной целью: сгинуть. Та жизнь, которая до сих пор была у меня, — эта жизнь была не моя… Я не знала, что мне делать с этой жизнью, я принимала для себя только один смысл существования — выживать… Вот там тогда — это действительно была я. Это была правильная я и правильная жизнь: в лютой, обледеневшей жизни бродяги не оставалось места для сомнений. И я жила, не сомневаясь…

Даже странно, что тогда я не попала в самый эпицентр, но, видимо, не пускает меня жизнь совсем внутрь себя… У бродяги источников информации — никаких, самой информации — ноль. В события я просто уткнулась лбом — и, можно догадаться, удивилась. Я ошарашенно пробиралась по баррикадам, чтобы хоть что-нибудь узнать о том, что здесь вообще происходит…

Мне было ясно только одно. Государство, призванное меня защищать, вдруг разделилось внутри себя. И друг на друга двинулись две половинки одной…

Но в этой радостной войне была третья сторона. Я. Мы. Те, кто оказался меж двух огней. Вообще никак не взятые в расчет. Чем-то при тех исторических раскладах можно было пренебречь. И, ни минуты не сомневаясь, пренебрегли как раз нами…

Я могла тогда очень многого не знать и не понимать. Но это знание впитывалось в меня помимо слов. Я вдыхала его с осенним острым воздухом. С горькой, как дым пожара, любовью. Моя страна растоптала мой иллюзорный мир, дав мне одно твердое знание.

Я теперь никогда уже не смогу быть просто жителем этой страны, сидеть и выбирать из двух одинаковых: с этими я — или с теми? С кем, если я не знаю ни тех ни других, и меня пытаются настичь отовсюду? Я всегда буду стоять как кость в горле: вне установленных правил, вне закона. От патрулей, свято соблюдавших тогда комендантский час, я теперь буду скрываться до конца жизни. Мне придется очень сильно маскироваться, но я так и не смогу изменить себя внутри. Я по-прежнему буду мечущейся в воюющем городе бродягой. Как призрак, черными московскими дворами я вечно буду уходить ото всех. Я всегда буду третьей неучтенной стороной…

Но только теперь уже очень заинтересованной стороной. Тогда кто-то что-то проворачивал без меня. Провернул. Все вроде бы уже давно улеглось. Но пока есть я, та разборка еще вовсе не закончилась.