Религия бешеных

— Такое ощущение, что ты сам не позволяешь, чтобы тебе стало хорошо. Не можешь, или не хочешь, или… боишься позволить. Это похоже на затрудненное дыхание (ха, у него действительно был бронхит!). Как будто дышишь не полной грудью, а какими-то урывками. И действуешь, и чувствуешь как-то так же. Там, где можно сделать красиво, шагнуть широко, ты в последний момент одергиваешь себя, спотыкаешься и сбиваешься на какой-то «низкий стиль». И знаешь, — я остановилась с кастрюлей в руках, — это производит какое-то неприятное впечатление, что-то в этом есть мелкое, мелочное, как-то это не слишком достойно. Потому что я знаю, что все может быть широко, на полную, не скупясь. А здесь как будто постоянно пытаются гадость сделать, ущипнуть из-за угла…

Ты хороший, Михалыч…

И он ведь тогда эту тираду целиком схавал. Слова не сказал. Казалось, он услышал именно то, что больше всего хотел. Как будто я подтвердила его собственные мысли. Извращенец. Мазохист. Потом он чуть ли не каждый день устраивался поудобней, устремлял взор в пространство — и то ли требовал, то ли благосклонно позволял:

— Давай, расскажи чего-нибудь…

И, сложив руки на животе, ждал, когда патока, как по команде, опять польется в его изнеженные уши. Меня не надо было уговаривать, у меня всегда в запасе свежая доза тонкого яда. И мне всегда было что рассказать любимому мужчине о любимом мужчине. Наверное, мама так же шептала маленькому и несчастному деспоту, какой он золотой ребенок… Натурально, я отиралась рядом с ним на правах Шахерезады.

Как все-таки забавно он выглядел, когда его взвинченн-онапряженное лицо вдруг вот так, почти нелепо смазывая черты, начинало размягчаться. Как будто оттаивало неравномерными кусками… Я с коварной ухмылкой подбиралась поближе, и кошка опять принималась тянуть лапу к зазевавшейся канарейке.

— Мой красавец…

— Это только в твоем воспаленном воображении… — сразу оскорбленно надувался он. И со спесивой ворчливостью добавлял: — А теперь что-нибудь умное расскажи…

Как будто я пыталась впарить ему какую-то протухщую дезу.

— Михалыч, ты хороший… — Подбородок осторожно опускался на его плечо. Меня так просто не свернешь. Зачем же он так себя не любит? А у него как будто что-то внутри восставало против всего положительного в его адрес.

Хотя, может быть, он был и прав. Ощетинился ко всему миру. И напоминать ему, что можно быть другим, — значит его только ослаблять. Человеческое автоматически становится «слишком человеческим». Ни один игрок не согласится снова вернуться на уровень, который он давно прошел…

Он захлопнулся, как раковина, не пуская в себя яд эмоций и чувств. И не позволяя прорваться чувствам наружу. Знал, не выдержит. Он только-только оседлал слишком нешуточные страсти. Пробовал именно так защититься от жизни, изображал из себя жестокого прожженного негодяя. Но лучше ему от этого, естественно, не становилось…

А он ведь действительно был хороший. Я видела перед собой теплого живого человека, а от его ежесекундной несносной вредности хотелось досадливо отмахнуться, как от назойливых мух. Иначе бы я с ним не связалась. Иначе не смогла бы общаться с ним так долго. Иначе мы бы просто не встретились…

Именно подтверждения этой моей мысли я искала в нем так упорно. На самом деле я с самого начала знала, что же я в нем ищу. Живого человека. Просто раскопать это было очень непросто…

Чувство не убивает

Однажды он сумел сразить меня своей полнейшей житейской слепотой. Оказалось, он абсолютно уверен, что вдребезги разобьет мне сердце! Ему просто очень хотелось это сделать. Он желал этого жестокого кайфа: умышленно причинять кому-то еще большую боль, чем испытывает сам…

А я видела, доподлинно знала: его собственная скрытая, затаенная боль неимоверна. И это — именно боль разбитого сердца… Ищите женщину. Не могло быть двух мнений по поводу того, что является причиной всех его несчастий. В чем и состоит это его несчастье… Да он сам сказал.

Мне в таких случаях в голову всегда приходит одна и та же мысль. Почему у меня сердце всегда оказывается абсолютно свободным? Нестерпимо свободным. Настолько, что любая новая привязанность оборачивается каждый раз заново «от и до» переживаемой катастрофой. Как самая первая влюбленность… Наверное, я просто очень тщательно хороню мертвецов. И не только их…

А еще мне было не совсем понятно, зачем же так самозабвенно убиваться из-за любви и хоронить самого себя. Голод, страх, любовь — это всего лишь чувство. Чувство не может убить тебя…

…Я же говорила: он начнет топтать того, кто близко подойдет. Но со мной… Смешнее он ничего не мог придумать.