Религия Библии. Христианство

Римский наместник, жестокий Понтий Пилат, который не­задолго до взятия Христа под стражу подавил восстание в Галилее и «кровь галилеян смешал с жертвами их», как сказано в Евангелии, — этот Пилат, видя, что происходит вопиющее нарушение римских законов и что синедри­он предает Иисуса из зависти, что Он ничего преступно­го не совершил, что Он просто такой мечтатель (а в Иудее полно таких чудаков), он хочет Его отпустить. Пилат спра­шивает узника: «Ты царь Иудейский?» И получает ответ, в стилистике эллинистического Востока, означающий без­условное «нет»: «Ты говоришь. Царство Мое не от мира сего» [Ин. 18: 36]. Пилат даже взывает к жалости обвини­телей. У нас сейчас слова прокуратора, когда он выводит Иисуса на судилище перед иудеями, «Се, Человек!» бо­гословы обычно трактуют: «Вот истинный человек». Но нет, Пилат не это хочет сказать. Он выводит избитого, несчастного, окровавленного страдальца и говорит: «Вот этого-то человека вы хотите казнить? Вы что же, совсем жалости не имеете? Что Он вам сделал, этот чудак-мечта­тель?» Евангелист Матфей приводит удивительный факт переживания Пилата о судьбе Иисуса. Иудею Матфею нет причин обелять колониального администратора, но он пе­редает странную подробность, откуда-то ставшую ему из­вестной и сохраненную кодификаторами Нового Завета: когда Пилат «сидел на судейском месте, жена его посла­ла ему сказать: не делай ничего Праведнику Тому, потому что я ныне во сне много пострадала за Него» [Мф. 27:19].

Но народ кричит: «Распни, распни Его! А нам давай Варавву». То есть Того, Кто исцелял, Того, Кто воскрешал, Того, Кто учил, народ отвергает, а Варавву, совершивше­го в Иерусалиме мятеж и убийство, он просит освободить. Опять же здесь есть деталь. Варавва не бандит с большой дороги. Скорее всего, как я уже говорил, это потерпев­ший неудачу религиозный вождь, пытавшийся поднять Израиль на борьбу с Римом. В глазах еврейского народа Варавва — герой сопротивления римской власти, а Иисус — странный, непонятный проповедник, далекий от полити­ки и потому отвлекающий народ от осуществления его ве­ковых чаяний восстановления великого царства.

И тогда Понтий Пилат задает последний вопрос (как у нас говорят студенты, «вопрос на засыпку»), который он как римский чиновник не должен был задавать, потому что этот вопрос ставит его самого на грань обвинения в не­лояльности. Пилат спрашивает иудеев: «Царя ли вашего распну?» Какие могут быть цари в Иудее? Царь один — в Риме. Это — кесарь. Но, чтобы спасти Праведника, он обращается к вековым мечтам иудейского народа о вос­становлении царства. На судилище перед народом и про­куратором стоит потомок Давида, настоящий потомок ца­рей Иудейских, да еще явивший великие чудеса (все знали о том, что Он воскресил Лазаря). Простое спокойное раз­мышление заставило бы иерусалимлян предполагать, что перед ними Машиах из рода Давидова: «Царя ли вашего распну?» И тут синедрион, то есть отцы народа, отвеча­ют: «Нету нас царя, кроме кесаря», признавая тем самым отказ от чаяний своего народа. Конечно, это отказ только на словах, только чтобы принудить Пилата к решитель­ной расправе над Иисусом. Они же не такие коллабора­ционисты колониальной власти, чтобы забыть о «Святом Израилеве». Они продолжают об этом мечтать, но они не­навидят Иисуса и готовы Его предать на смерть «из за­висти» [Мф. 27: 18], что отлично понимает и Пилат. И вот римский чиновник пытается спасти Машиаха от народа, из которого Он происходит, и который Он должен спасать, и к которому — именно к нему — Он послан!

Мы читаем в Евангелии от Матфея про ужасные чув­ства, которые испытывает казнимый Иисус. Он умирает мучительной, невероятно страшной смертью на Кресте, поносимый и солдатами, и толпой, которая проходит ми­мо и «злословит»: «Если Ты Сын Божий, то сойди с Креста». «Если Ты Сын Божий, — с безнадежным ожесточением го­ворят разбойники, распятые рядом с Ним, — спаси Себя и нас». Хула со всех сторон. Когда Он хочет пить, Ему под­носят губку с уксусом — понятно, что это еще одно издева­тельство и мука. Но Он чувствует нечто большее, не только эти невыносимые страдания плоти и души. Он чувству­ет еще — о ужас! — оставленность Богом. Его последние слова, как передает их Матфей: «Или, Или! лама савахфа- ни — то есть: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оста­вил?» [Мф. 27: 46]. Это — смесь еврейского и арамейско­го. Вместо еврейского «азабтани» — покидать, оставлять без помощи во время бедствия, присутствует арамейское слово «савахфани» с тем же смыслом. Остальные слова — еврейские. В этот страшный миг Иисусу было не до чисто­ты речи, слова, приведенные Матфеем, — подлинно вопль отчаяния. Матфей, передавая эти слова, показывает, что Иисус умирает с чувством оставленности Богом: не наро­дом, не синедрионом, не учениками — Богом. То есть Он выпивает эту чашу оставленности до дна.