Религиозная жизнь Древней Руси в IX–XI веках. Язычество, христианство, двоеверие

Отказ от сожжений мог быть связан и с осознанием огня как особого «средства наказания» и его роли в последних судьбах мира. В том же сочинении Минуция Феликса язычник Цецелий говорит о христианах, что «всей земле и самой вселенной с ее светилами грозят они пожаром и ожидают их гибели». Возражающий ему Октавий замечает: «толпа ошибается не веря, что будет мировой пожар, что неожиданно ниспадет огонь и небо разверзнется. Кто из мудрецов сомневается, кто не знает, что родившееся исчезает, что созданное гибнет»[643]. Такое понимание огня отчетливо выражено в Новом Завете. Во втором послании апостола Петра читаем: «В то время небеса с шумом прейдут, стихии же, разгоревшись, разрушатся, земля и все дела на ней сгорят» (II Петр. III, 10–11). Апостол Павел пишет: «Огнем будет испытано дело каждого, каково оно» (I Кор. III, 12–15). А в Апокалипсисе Иоанна Богослова ужасное состояние грешников в аду изображается как горение в неугасимом огне (Откров. XIV, 10, XX, 10).

Св. Иоанн Златоуст писал: «Представим же, какое мучение быть сожигаемым непрестанно»[644]. Интересны и указания св. Иоанна Дамаскина об образе «наказания в огне» для грешников еще до Страшного Суда.

«Один из богоносных отцов, – пишет Дамаскин, – имел ученика, жившего в беспечности. Когда сей ученик застигнут был смертью в таком безнравственном состоянии, то человеколюбивый Господь после молитв, принесенных старцем со слезами, показал ему ученика его, объятого пламенем до шеи. Когда же старец его много подвизался и молился о прощении грехов усопшего, то Бог показал ему юношу, стоящего в огне по пояс. Потом, когда благостный муж приложил к трудам своим новые труды, то Бог в видении явил его старцу совершенно избавленным от мучений»[645]. В «Откровении ангельском преп. Макарию Александрийскому» сообщается, что души некрещеных людей по смерти не пребывают сорок дней в состоянии определения их временной участи, а сразу же отправляются «в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его»[646]. В таком контексте сожжение умершего могло восприниматься как самосуд, противный воле Божией. Следует иметь в виду хотя бы и опосредованное воздействие вышеизложенных положений на массовое сознание.

Христианская практика ингумации, как многокомпонентный комплекс последовательных приемов обращения с телом умершего не получила жесткой нормативной регламентации в Византийской Церкви. В этой связи существенное значение имеет анализ восточнохристианской аскетической традиции «уничиженного погребения». Не исключено, что корни этой традиции следует искать в античном мире. Хорошо известно следующее суждение философа Диогена. Друзья спросили его, как бы он желал быть похоронен. Он ответил: «выбросьте мой труп куда-нибудь на поле!» – «Что же? Значит, на съедение птицам и зверям?» – «Нет, положите около меня палку, которой я стану отгонять их». – «Но ведь ты не можешь взяться за нее», – спросили недогадливые друзья. – «Если я не буду ничего чувствовать, мне все равно, кто бы ни стал пользоваться моим трупом, буду ли я гнить в земле или разлагаться на ее поверхности»[647]. Известный специалист в области церковной археологии А. П. Голубцов отмечал, что «некоторые из христианских апологетов высказывали такой же рассудочный взгляд на отношение к телу умершего и говорили, что процесс разрушения одинаково касается трупа, каким бы способом он ни был скрыт. <…> К этому воззрению склонялся и дуализм христианских аскетов: Антония Великого, Ефрема Сирина и других, которые считали тело источником и стимулом зла <…> коль скоро… милосердие Божие разрывало путем смерти этот опасный союз, оказывать уважение телу – этой разрушенной темнице души – было бы несправедливым и недостойным»[648].