Религиозная жизнь Древней Руси в IX–XI веках. Язычество, христианство, двоеверие

Формирование новых представлений о загробном мире определялось сложной совокупностью факторов, среди которых важнейшее значение приобретала адаптация и переосмысление архаических дохристианских представлений. Показательно, в частности, объединение раннеславянских представлений о Рае как о саде (лесе и т. п.) с христианским пониманием Райского Сада. В связи с этим уместно привести сообщение арабского дипломата Ибн Фадлана, описавшего похороны знатного руса (скорее всего, скандинава) в Волжской Булгарии в 922 г. На мой взгляд, свидетельство, приводимое ниже, указывает на распространенность в тогдашней полиэтничной среде воинов и торговцев на Балтийско-Волжском пути вполне определенных представлений о посмертном бытии. Невольница, которая приносится в жертву на похоронах знатного руса, как бы наделяется особыми свойствами – она обретает способность общения с загробным миром: «Я вижу своего отца и свою мать… Вот все мои умершие родственники… Вот я вижу своего господина, сидящим в саду, а сад красив, зелен… и вот он зовет меня, так ведите же меня к нему»[717]. Следует ли рассматривать эти воззрения как североевропейские или свойственные торговым коллективам, использовавшим водные магистрали Восточной Европы, – ответить трудно. Они могли отражать и христианское влияние. Но данные Ибн Фадлана весьма ценны для характеристики древнерусской религиозности Х столетия. Такие воззрения не так уж далеки от библейской и святоотеческой традиции, что вполне естественно может объяснятся включением древнейших образов загробного мира, свойственных народам Ближнего Востока, в христианское вероучение. Известно, что у всех Святых Отцов и учителей Церкви рай представляется садом дивной, неописанной красоты. Райские деревья постоянно покрыты цветами и плодами; посреди рая течет река, «его напояющая и разделяющаяся на четыре рукава»[718]. Как отмечает Л. Мошинский, «праславянский *rajь не только не был осужден миссионерами, но оказался даже прямо отождествлен с обетованным раем Христа <…> и сад-обиталище наших прародителей в Эдеме, потерянный за грех непослушания, обозначен тоже этим словом». А для места посмертного возмездия миссионеры не нашли подходящего слова и поэтому использовали «ад», заимствованный у греков[719].

Тема загробного мира и посмертной судьбы души освещались в домонгольский период в переводной христианской литературе[720]. В какой мере эти тексты были доступны широким слоям населения – прямых сведений нет. По ним можно лишь судить о взглядах духовенства, монашества и образованных кругов феодальной знати. Опыт усвоения церковно-христианского учения о посмертном существовании в народной культуре и массовом мировоззрении начальной Руси, как и исследование соответствующей проблематики для эпохи развитого Средневековья и Нового Времени представляют собой широкую и недостаточно разработанную тему. Но этнографические данные XIX–XX вв. свидетельствуют о том, что усвоив базовые характеристики Рая и Ада, как мест воздаяния по делам каждого человека, народное сознание рисовало их образы более ярко и конкретно, по сравнению с тем как они предстают из текста Библии, творений Святых Отцов и агиографической литературы[721]. Естественно, что картина загробной жизни в таком случае включала и элементы архаических дохристианских представлений. Но они вовсе не воспринимались как противоречащие христианству и совершенно не осознавались в качестве «языческого наследия». Например, во Владимирской губернии крестьяне сообщали, что Рай – большой сад с золотыми и стеклянными домами. Жизнь в раю считается очень похожей на земную, а сам рай находится за несколькими небесами. Ад мог представляться как большая огненная река с мрачными домами из чугуна или как глубокое темное место под землей, где горят грешники[722].

Рассматривая подобные факты и свидетельства, исследователи были склонны делать ретроспективный вывод о том, что языческая «народная религия была не просто преследуемой стихией, разрушавшейся и исчезавшей под натиском христианства. Она, и умирая, продолжала сохранять прочные позиции в мирской среде, сделавшись тем идейным фильтром, через который проходили установления и догматы Церкви, прежде чем осесть в народном сознании»[723]. В реальности, язычество не было и не могло быть «идейным фильтром» – в первую очередь по причине несистемности и «ситуационности» массовой крестьянской религиозности. Происходила не фильтрация, а более тонкий интеграционный процесс взаимодействия христианства и архаических верований.