Религиозная жизнь Древней Руси в IX–XI веках. Язычество, христианство, двоеверие

В связи с данной проблематикой необходимо отметить отсутствие убедительных данных о языческих истоках западной ориентировки. Обряд трупоположения распространяется в славянском мире (и особенно на Руси) практически одновременно с процессом стихийной, а затем и государственно-поддерживаемой христианизации. А в период господства кремации вопрос ориентировки тела вообще не был значим для лиц, совершающих захоронение: умершего сжигали, а остатки сожжения помещали в урну или в землю без урны и т. д. Ингумация у дохристианских славян была известна, но применялась достаточно редко, что, очевидно, определялось некими религиозно-мифологическими критериями с трудом поддающимися реконструкции.

Западная ориентация умерших в древнерусском погребальном обряде X–XI вв. должна быть признана такой же христианской инновацией, как и погребение-ингумация. Но и ориентировка, и наличие могильной ямы, и другие элементы обряда не были сферой какого-либо жесткого регулирования со стороны церковной иерархии.

Отсутствие нормативной регламентации обряда обусловливало наличие несколько различающихся погребальных практик даже в рамках одного сравнительно небольшого сельского коллектива[708]. И городские грунтовые кладбища древнерусского времени дают различные формы погребений: просто в могильной яме, без какого-либо погребального сооружения, в деревянных колодах или гробах-ящиках, в бересте и т. д. Не менее разнообразны формы захоронений в храмах-усыпальницах. Для погребений здесь использовалось не только подпольное пространство церкви, но и ее интерьер[709]. Зафиксированы и исследованы кирпичные гробницы под полом (и в интерьере храма), каменные саркофаги разных типов, ниши-аркосолии, раки и крипты[710].

Показательно, что единообразие не прослеживается и в позднесредневековом погребальном обряде Московской Руси. Такие признаки как расхождение в ориентации погребений и положении рук умерших встречено в ряде позднесредневековых могильников Москвы, Радонежа, Кашина, Ярополча Залесского[711]. Можно сказать, что многовариантность обрядности, явленная в древнерусской культуре раннего средневековья преимущественно в этноконфессиональном аспекте, в более поздний период воплотилась в полиморфизме погребального обряда христианского типа, модификации которого определялись как собственно традицией внутри церковного общества, так и социальной системой (захоронения бедных и богатых; некрополи городские и сельские и т. д.).

Подводя итоги, для исследуемого периода (X–XI вв.) следует выделить три важнейших этапа распространения христианской эсхатологической доктрины, каждый из которых характеризовался определенными формами соответствующих изменений погребальной обрядности.

Первый этап начался еще в IX столетии и был связан со стихийным проникновением эсхатологических идей в религиозное сознание общества. Именно эта форма ненасильственного и постепенного внедрения христианского учения о душе и будущем телесном воскресении вызвала динамичную эволюцию погребальных обрядов.

Анализ взаимосвязи христианской «танатологии» и ее церковно-практического «оформления» показывает, что важнейшее значение имел переход от сожжений умерших к обряду погребения тел. Идея долговременного «укрытия» тела в землю – в надежде его воскресения после Второго пришествия Спасителя – оказалась близка архаическому народному сознанию. Постепенный процесс отказа от кремации и усвоение обряда ингумации, начавшийся до крещения Руси, можно считать феноменом «народного христианства». Восточнохристианская Церковь никогда не ставила в зависимость способ погребения усопшего и его загробную судьбу, признавая ингумацию наиболее благочестивым, но отнюдь не единственно допустимым видом захоронения.

Еще раз обращаясь к этой теме, стоит отметить, что вся совокупность церковных служб, связанных со смертью человека (Отпевание, Панихида и др.) подразумевает и нравственно осмысляет именно погребение тела, а не его сожжение. Участие древнерусских людей в этих службах, являвшихся частью похоронно-поминальной практики, формировало представление о единственно возможном способе захоронения тела – в землю. Так в икосе «Сам едине еси безсмертный» из Панихиды звучат следующие слова: «земнии убо от земли создахомся и в землю туюжде пойдем, якоже повелел еси создавый мя рекий ми, яко земля еси и в землю отыдеши». Но в стихирах самогласных, входящих в Чин отпевания, есть «намек» на несущественность того, как «хранится» тело умершего человека: «вся персть, вся пепел, вся тень» (все прах, все пепел, все тень), «помянух пророка вопиюща: аз есмь земля и пепел»[712].