Религиозные мотивы в русской поэзии

Есенин был в то время действительным обладателем сердец нескольких новых, выраставших на Руси поколений, не знавших, правда, великих истин христианства, но вместе с тем свободных от растлевающих влияний позитивизма и либерализма, растливших ум и душу предшествовавших им поколений русской интеллигенции XIX века. О силе господства Есенина в сердцах русской молодежи достаточно свидетельствует такой факт: после его трагической смерти по всей России стали стихийно возникать группы молодежи обрекавшие себя на самоубийство, которое они обычно совершали под тенью березок – дерева, посвященного Есенину, русского дерева, как бы олицетворявшего собою его нежную, душистую поэзию. Это была трагичная эпидемия самоубийств, свидетельствовавшая о глубоком кризисе, поразившем наполненные чуждым содержанием души русской молодежи. Кризис этот ни Есенин, ни оторванные от христианства его братья по духу не имели сил преодолеть. «Значение Есенина именно в том – пишет Георгий Иванов – что он оказался как раз на уровне сознания русского народа “страшных лет России”, совпал с ним до конца, стал синонимом ее падения и ее стремления возродиться». Вера, хотя бы подсознательно, – в форме уважения «к всему, что человеку свято», всё же жила в этих опустошенных душах, и она прорвалась в негодующем стихотворении того же Есенина, поднявшего свой голос за Христа оскорбленного бездарным версификатором Демьяном Бедным, напечатавшим свое кощунственное произведение «Евангелие от Демьяна». Приводим сокращенно выдержки из этого письма Есенина, конечно, не напечатанного ни в одном коммунистическом журнале, однако, с необычайной быстротой распространенного в рукописях по всей России и получившего созвучие в миллионах сердец:

Я часто думаю: за что Его казнили?
За то, что Он пожертвовал своею головой,
За то, что Он субботы враг и всякой гнили
Отважно поднял голос Свой?
За то ли, что в стране проконсула Пилата,
Где культом кесаря полны и свет и тень,
Он с кучкой рыбаков из бедных деревень
За кесарем признал лишь силу злата?
За то ли, что себя, на части разрубя,
Он к горю каждого был милосерд и чуток,
И всех благословлял, мучительно любя,
И маленьких детей и грязных проституток.
Пусть Будда, Моисей, Конфуций и Христос —
Далекий чудный миф, мы это понимаем,
Но ведь нельзя ж, как годовалый пес,
На всё и вся захлебываться лаем.
Пусть миф Христос, как мифом был Сократ,
Пусть не было Христа, как не было Сократа,
Что из того?… Но ведь нельзя подряд
Плевать на всё, что в человеке свято.
Ты испытал, Демьян, всего один арест,
И ты кричишь: «Ах, крест мне выпал лютый».
А что, если б тебе голгофский дали крест
Иль чашу с едкою цикутой?
Хватило б у тебя величья до конца
В последний час по их примеру тоже
Благословлять весь мир под тернием венца
И о бессмертии учить на смертном ложе?
Нет, ты, Демьян, Христа не оскорбил,
Ты не задел Его своим пером нимало.
Иуда был, разбойник был,
Тебя лишь только не хватало.
Но знаешь ли, Демьян, в «Евангельи» твоем
Я не нашел правдивого ответа.
В нем много бойких слов, о как их много в нем,
Но слова нет, достойного поэта.

Ты сгустки крови у подножия креста

Хватил ноздрей, как разжиревший боров,
Ты только хрюкнул на Христа,
Демьян Лакеевич Придворов!