Реликвия

— После этого его, значит, избили и поволокли к дому Каиафы… Ну-ка, вот ты, на краю скамейки, кто такой Каиафа? Врешь! Поправься сейчас же! Опять не то! Экие остолопы! Это был еврей, и притом из худших… Так вот: в Иудее, в одном гадком месте, растет дерево — все в колючках, да таких, что страшно смотреть…

Раздавался звонок на перемену; все, как по команде, с треском захлопывали учебники.

В рекреационном дворе, усыпанном гравием, всегда дурно пахло от уборных; старшие утешались тем, что тайком выкуривали папироску в полуподвальном помещении, где по воскресеньям учитель танцев, старик Кавинетти, завитой и в бальных туфлях, обучал нас мазурке.

Раз в месяц, после заутрени, за мной приезжала Висенсия, в салопе и косынке, и увозила меня на воскресенье домой. Младший из братьев Изодоро, прежде чем выпустить меня на улицу, осматривал мои уши и ногти. Не раз, бывало, он тащил меня в свою комнату и яростно намыливал над своим собственным умывальником, ругая вполголоса грязнулей. Затем он провожал меня до ворот, гладил по голове, называл дружочком и передавал через Висенсию почтительный поклон сеньоре доне Патросинио дас Невес.

Мы жили на Кампо-де-Сант'Ана. Спустившись по Шиадо, я останавливался перед витриной с эстампами и рассматривал изображение белокурой полуголой женщины; красавица раскинулась на тигровой шкуре, держа кончиками пальцев, еще более прозрачных и тонких, чем у Криспина, тяжелую нитку жемчуга. Блеск ее наготы приводил мне на память англичанку господина барона; и я снова вдыхал приятный запах, некогда поразивший меня в гостиничном коридоре: этот аромат, разлитый по озаренной солнцем улице, исходил от женщин; чопорные и затянутые в шелка, они шли к мессе в церковь Лорето.

Дома тетя Патросинио протягивала мне руку для поцелуя; все утро я проводил в ее маленькой гостиной, где стояла полосатая софа, дорогой шкаф черного дерева, а по стенам были развешаны цветные литографии, изображавшие трогательные эпизоды из непорочной жизни любимого тетушкиного святого праведного старца Иосифа. Я рассматривал «Всемирную панораму», а тетушка, с лиловым платком на голове, сидела у закрытого окна, укутав ноги пледом, и придирчиво изучала приходо-расходную книгу.

В три часа она книгу убирала и, обратив на меня очки, темневшие из-под платка, начинала проверять мои познания в религии. Опустив глаза, я повторял «Верую», перечислял заповеди и все время чувствовал исходивший от тетечки едкий сладковатый запах: пахло нюхательным табаком и муравьиным спиртом.

По воскресеньям у нас ужинали оба священника. Седого и курчавого звали падре Казимиро; это был тетушкин духовник; он с улыбкой заключал меня в объятия, затем предлагал мне просклонять arbor, arboris; currus, curri и одобрительно говорил: «Выдающийся ум!» Второй священник, падре Пиньейро, принимался расхваливать коллеж братьев Изидоро, великолепнейшее учебное заведение, каких нет даже в Бельгии. Падре Пиньейро казался мне с каждым разом все более желтым и унылым. Проходя мимо зеркала, он неизменно останавливался, высовывал язык и надолго замирал в этой позе, разглядывая его с подозрением и страхом.

За ужином падре Казимиро любовался моим аппетитом.

— Хочешь еще кусочек жареной телятинки? Мальчики должны быть веселыми и много кушать!..

А падре Пиньейро прикладывал ладонь к желудку и восклицал:

— Счастливый возраст! Счастливый возраст, когда можно брать вторую порцию телятины!

И они с тетушкой начинали толковать о болезнях. Тем временем падре Казимиро, разрумянившийся, с повязанной вокруг шеи салфеткой, блаженно улыбался полной тарелке и полному бокалу.

Когда на площади зажигались среди деревьев газовые фонари, Висенсия набрасывала на плечи клетчатую шаль и отводила меня в коллеж. Обычно к этому часу появлялся и щуплый человечек с бритым лицом и высокими воротничками; это был сеньор Жозе Жустино, секретарь братства св. Иосифа и тетушкин нотариус; его контора помещалась на площади Сан-Пауло. Он снимал пальто еще во дворе, трепал меня по подбородку и осведомлялся о самочувствии сеньоры доны Патросинио. Затем всходил на крыльцо, и тяжелая дверь захлопывалась за нами. Я вздыхал с облегчением. Этот большой дом с красными парчовыми занавесями, бесчисленными статуями святых и запахом церкви наводил на меня тоску.

По дороге Висенсия говорила со мной о тетушке, которая взяла ее к себе из приюта. Я узнал, что тетушка болеет печенью; что в зеленом шелковом кошельке у нее хранится уйма денег; что командор Годиньо, мамочкин и тетушкин дядя, оставил доне Патросинио на двести конто ценных бумаг, а также доходные дома, усадьбу Мостейро близ Вианы и много серебра и другой посуды, привезенной из Индии. Тетечка богата! Надо быть послушным и во всем угождать тетечке!

У дверей коллежа Висенсия говорила: «До свиданья, детка», — и на прощанье звонко меня целовала. Ночью, обнимая подушку, я часто думал о Висенсии и вспоминал ее полные, молочно-белые руки. Так в моем сердце возникла целомудренная страсть к Висенсии.