Реликвия

В 1853 году достопочтенный служитель божий, дон Гаспар де Лорена, епископ Хоразина (что в Галилее), прибыл в Эвору на празднование дня святого Иоанна и поселился у каноника Питы, к которому мой будущий отец захаживал попросту, поиграть вечерком на гитаре. Желая оказать любезность обоим священнослужителям, молодой человек послал в «Светоч» заметку — плод усердных розысков в «Сокровищнице проповедников»: он поздравлял Эвору с выпавшей ей честью принимать в своих стенах знаменитого прелата дона Гаспара и называл его «ярким светильником церкви и столпом благочестия». Епископ Хоразинский вырезал заметку из «Светоча» и спрятал на память между страниц своего молитвенника; и с той минуты все в папеньке стало ему мило: и то, что он всегда ходил в чистой сорочке, и то, с каким чувством он пел под гитару балладу о графе Ордоньо. Но когда его преосвященству стало известно, что этот симпатичный загорелый юноша, Руфино да Асунсан — духовный и, более того, родной сын старого друга, Руфино да Консейсан, с которым они когда-то учились в семинарии Сан-Жозе, а позднее в университете, вместе блуждали по путаным тропам богословия, — расположение его к моему отцу возросло до чрезвычайности. Отъезжая из Эворы, он подарил молодому человеку серебряные часы; мало того, оказал ему протекцию; и вот, проскучав несколько месяцев в Порто в должности стажера, юный Рапозо был назначен, в обход всех правил, инспектором таможни в Виане.

Папенька прибыл в приветливую долину Энтре-Миньо-и-Лима, когда зацветали яблоневые сады. Вскоре он свел знакомство с неким лиссабонским сеньором командором Г. Годиньо, проводившим лето с двумя племянницами на берегу реки, в усадьбе Мостейро, старинном родовом поместье графов де Линдозо. Старшая из девиц, дона Мария до Патросинио, носила темные очки и каждое утро ездила на ослике в город под охраной ливрейного лакея, чтобы не пропустить мессу в церкви св. Анны. Младшая же сестра, дона Роза, барышня смуглая и пухленькая, играла на арфе, декламировала наизусть стихи из «Любви и меланхолии» и, надев длинное белое платье, целыми часами гуляла под вязами на берегу реки, собирая букеты полевых цветов.

Новоиспеченный инспектор зачастил в Мостейро. Таможенный солдат нес за ним гитару. И когда командор усаживался за триктрак с другом дома, младшим судьей Маргариде, а дона Мария до Патросинио уходила наверх молиться и перебирать четки, папенька оставался на веранде подле доны Розы. Он любовался белым диском луны, стоявшим над рекой, и, тревожа тишину рыданиями гитары, воспевал печали графа Ордоньо. Иной раз он сам играл с командором в триктрак, а дона Роза, с цветком в волосах, устраивалась рядом со своим дядюшкой, уронив на колени книгу. Молодой Рапозо щелкал игральными костями и ощущал на своем лице взгляд ее ласковых глаз, опушенных густыми ресницами.

Они поженились. Я родился вечером в страстную пятницу. Мама умерла под утро, когда взорвались первые ракеты пасхального фейерверка. Укрытая левкоями, она спит у сырой стены, под сенью плакучих ив, где так любила гулять вечерами, в белом платье, со своей мохнатой болонкой по кличке Травиата.

Командор и дона Мария больше не приезжали в Мостейро. Я вырос, переболел корью. Папенька понемногу толстел. В углу гостиной дремала в зеленом суконном футляре заброшенная гитара. Однажды в жаркий июльский день няня Жервазия одела меня в костюмчик из черного вельвета, а папенька прикрепил к своей соломенной шляпе черную ленту: это был траур но командору Г. Годиньо, которого он частенько ругал сквозь зубы «старым мошенником».

А еще через несколько лет, на масленой, отец скоропостижно скончался от апоплексического удара, когда сходил с крыльца, наряженный медведем, чтобы ехать на бал-маскарад к сеньорам Маседо.

Мне было тогда семь лет. Помню, на следующий день какая-то высокая толстая дама громко рыдала над пятнами крови, уже засохшими на каменных ступеньках. У ворот ее ждала, бормоча молитву, старуха, плотно закутанная в грубошерстную накидку.

Окна парадной половины заколотили. В темном коридоре на скамейке поставили жестяной подсвечник; из-под колпачка слабо светил тусклый, коптящий огонек. Завывал ветер, дождь стучал по крыше. Мариана всхлипывала и раздувала в плите огонь, а я смотрел через кухонное окно и видел, как по площади перед церковью Успения шел человек и нес на спине папочкин гроб. На вершине холма высился церковный купол с черным крестом; он тонул в тумане и казался еще печальней, чем обычно, — белый и нагой среди сосен. А дальше громоздились скалы, и беспрестанно гудел великий океан зимы.

Ночью няня Жервазия закутала меня в юбку и усадила на полу в гладильной. В коридоре скрипели сапоги таможенного солдата Жоана, который окуривал дом ладаном. Кухарка дала мне кусок пирога. Я заснул. И вдруг очутился на берегу тихой реки, где шумели старые черные тополя, казалось, говорившие человечьим голосом. Рядом со мной шел нагой человек, с ранами на ступнях и ладонях, — и это был господь наш Иисус Христос.